Пехота

Денис Губин живет в Челябинской области. С рассказом «Пехота» стал лауреатом конкурса «Национальная литературная премия Золотое перо Руси 2007 год». Он молод, поэтому его писательская биография только начинается.

Пехота

"Саушки" и "Грады" грызли землю, выбивали из нее каменные кости и жгли, жгли.

Небо огрызалось на горячую сталь холодными каплями дождя.

Страшно, просто страшно чувствовать, как вздрагивает под тобой почва, страшно слышать противный свист ста пятидесяти двух миллиметровых снарядов. Нет - нет, и пронесется мысль: " А что если пьяный наводчик чуть сменит угол прицела?"

Бог рядом. Он здесь, как и Смерть, которая щерится, ухмыляясь, и весело кричит: "Эх, раззудись плечо, размахнись рука!..." Урожай пора собирать, как раз возраст самый колосистый: от восемнадцати до двадцати лет. Самый сок, самый смак, самый цимус...

И мы лежим в грязи: мокрые, злые, голодные. Дождь мстит нам за землю сыростью, холодом, соплями.

Но нас уже ничем не пронять, нам уже ничего не нужно. Потому что мы... мертвы. Мы - пехота. Мы - мотострелки. Мы - мясо. Мы - "боевые потери."

На нашу роту должна через два часа выйти полутора тысячная группировка чехов. Никто не ждал, что именно здесь они пойдут на прорыв. Откуда взялась такая орда боевиков мы не знали, еще вчера разведка доложила - "район чист."

Так что, максимум, через два-три часа мы будем мертвы. Шансов у нас нет. Ни единого. Это только в фильмах происходят чудеса. Но не на войне. Это не сказка.

Подкрепление не успеет пребыть, в силу октябрьской "неожиданной осени" и неучтенки таких факторов, как раскисшие дороги и прочее, и прочее.

Но мы еще живы: нас кусают вши, нас трясет от холода, нам хочется жрать. Просто жрать. Едят господа в ресторанах, едят люди дома, а мы жрем. И еще, мы боимся. Боимся и от этого злы. Злы, как никогда. На чехов. На штаб. На летеху. На всех.

Лейтенант Железяка - зверь, каких мало, может, и совсем нет, орет, матерится по рации.

Грозит "толстожопому пидору"- генералу Еремееву, говорит, что если нам сегодня не доставят " дерьмовую баланду," то он лично, если останется жив, засунет РГД в штаны "штабному говнюку."

Про Железяку рассказывали, что он попадал в плен к чехам. Те пытали его трое суток. После, связав колючей проволокой, оставили умирать где-то в ущелье. Он ее перегрыз зубами. Через месяц мытарств и больницы вновь вернулся в строй.

Не знаю, правда это или нет, как и обещанная чеченами за его голову награда в двадцать тысяч зеленых. Но он псих, это точно.

Армия же чтит своих псов - дает им стальные клыки, теперь, летеха скалил железные передние зубы, подарок Родины. Керамика для гражданских.

Я многое бы отдал за такие, как у него глаза. Серо-стальные, словно покрытые полупрозрачной пленкой. Но когда Железяка начинал говорить, они разгорались синим пламенем, именно разгорались. И жгли, и рвали, и заставляли, и вселяли уверенность, и давали сил. Хорошие глаза, хоть и злые.

В штабе давно причислили летеху к лику святых. То есть - придурошных. Никто с ним не связывался. Но и бросали всегда в самые горячие места.

Он не щадил ни себя, не щадил и солдат. Его, как мы думали, не мучила совесть, не грызли сомнения.

Но мы его любили, как любят волчата выкормившего их человека, убившего до этого мать. Он отвечал нам взаимностью, зная поговорку: "Сколько волка не корми, все равно в лес смотрит."

Боевиков гонят на нас. Больше им пройти негде. Мы первые. Мы. Только мы.

"Господи, Господи я в твоей власти. Господи не дай мне попасть в плен. Не дай пули в живот. Не мучь меня, убей сразу. Сохрани ноги и руки. Что тебе моя душа, что тебе мои мучения?" - шепчет эту молитву почти каждый из нас, у всех слова разные, а смысл один.

Рядом со мной закопошился Сашка-Татарин. Веселый пацан. Мы с ним одного призыва.

Татарин прикуривает полумокрую "приму," тщательно размяв ее желтыми от никотина пальцами. Я выискал в кармане полупустую пачку, начавшую размокать и потянулся к нему за огнем. До блевотины противный дым сигареты только будил голод. Голова уже кружилась.

- Как думаешь, скоро начнется? - чтобы что-то сказать говорю я.

- Не знаю, час, два. Может раньше. Х..й знает этих чехов. Одно слово - нерусь.

Я посмотрел на его типично татарскую рожу и расхохотался. Хрипло, до кашля.

- Что тянут?! Нет сразу. Так двое суток мурыжат. Гниды штабные, - заматерился справа Жека, - На хер нам здесь валяться, нет на них буром, рогом. Стойте... Козлы!

- Ага, тоже неруси, - поддержал Сашка.

- Да, пошел ты. В зеркало - то давно смотрел? Сам - то монголо - захватчик х...в, - зло ответил тот.

- А сам то давно русским стал?! Я татарин - я русский татарин! Понятно тебе? Еще слово скажешь - на махан пущу!

- Кто? Ты?! - кинулся на него, выхватывая штык-нож, Жека. Железяка успел вовремя, резко без замаха ударил его в челюсть, тот упал, а Сашка уже взводил затвор автомата, я толкнул его, но, поскользнувшись, сам вслед за ним свалился в грязь. Выстрела не последовало.

- Вы кто, кто вы?! - орал лейтенант, глаза горели, дикие, шальные, - Отвечайте, мать вашу! Пнул в бок Сашку. Женька и он, хрипя, старались четко проговаривать слова: "Мы бойцы российской армии..."

Через пять минут опять ведут друг с другом мирную беседу. Я чувствую, что мы озверели, ярость берется из ниоткуда и за секунды готова убить. Смерть глумится над нами этими минутными умопомрачениями, сводит с ума своей близостью.

Капли дождя разбиваются об камни. Барабанят монотонно. Бубнят. Насмешливо скорбят по нам.

Подошел Андрюха, нас, "старичков" осталось пять. Всего пять. Еще Витька. Трус и гад. Головы морочит всем своими идиотскими идеями "мир-дружба-жвачка." Особенно первогодкам. Те его слушают открыв рты. Он же чешет. Вот и сейчас до нас донеслось:

- Запомните ребята, мы умрем, но это ведь не конец света. Другие будут жить. Там тоже есть мир. Я уверен, что он лучше, он чище, там Бог, - открыл урод свою пасть. Временами можно такую галиматью слушать часами, но в преддверии боя его философия слабости бесит. Хочется схватить автомат и выпустить пару-тройку пуль на этот голос, ему хватит. Чтобы не умничал. Милитарист чертов.

- А чем тебе это не конец света? Все. Понимаешь. Все. Херали, какой еще нужен конец, если ты уже мертв? И смерть это не красивая девочка, слышал я тут твои бредни, это мразь. Это крыса с гнилыми зубами, с оторванными ногами, задыхающаяся от туберкулезного кашля... Смерть - это чехи, смерть - это мы. Понятно?! Что такое конец света? Это смерть. Больше ничего не нужно. Армагеддец. Амба, - поднялся Андрюха, и сплюнул, слюна не хотела срываться с губ, но он продолжал, не обращая на нее внимания, - Хули рассуждать о высоких материях. Вострубил Гавриил... Библию я не хуже тебя знаю. Мне, если я сдохну, все равно: умрут ли другие или нет. Мне плевать, если я в девятнадцать лет заслуживаю ада, то почему другие должны нежиться на диванах в раю? Почему? Или я больше них грешил? Отвечай, сука, ты знаешь все божественные движения! Чем я провинился перед Богом? Тем, что до армии не трахнул ни одну девку, тем, что не видел кроме своей деревни ничего в мире?

У Андрюхи задрожали пальцы, я четко это видел. Сколько же в нас злобы...

Он схватил за грудки Витьку и заорал ему в лицо: "Зато я не ною о конце, да, я боюсь умереть, я боюсь сильно, очень сильно, еще больше я боюсь, что меня покалечит. Но я борю этот страх. Я не рисую себе радужных миров сопливых нытиков - где смерть, девушка мечты, где после нее ты оказываешься хер знает где и у тебя все в елочку, а крылатые ангелочки, гниды, поют тебе песни. Если твой Бог или Аллах такие мудрые, всемогущие, что стоит им дать мне мир? Мир в моей душе? Его там нет, и никогда не будет! Конец света для меня уже наступил, наступил тогда, когда погиб Тимоха, когда Арбуз наматывал свои кишки на кулак и просил только гранату, и мы ему ее дали! Когда Левке башку оторвало. И его голова мне под ноги скатилась. В бою, и знаешь что я сделал? Я просто отпнул ее. Как мяч. Играл в детстве в футбол? Вот такое пенальти. И теперь каждую ночь чемпионат. Так что захлопни пасть, и если я увижу, что ты снова половину пуль поверх голов чехов выпустил, я сам тебя положу. Так и знай, козел. Так и знай."

Мне тоже хотелось толкнуть что-то красивое, настоящее. Но я смолчал, Витька не поймет. Он рыдал, стреляя в чеченов, а вот когда убивали наших - молчал, не единой слезы не проронил, сука.

"Ухлопаю его, как только начнется бой, ухлопаю," - решил я про себя. И глядя в глаза пацанов, вдруг понял, что каждый думает про себя сделать это же. "Нет, не буду руки марать," - остыв немного пробормотал я. На лицах Сашки и Жеки написаны мои мысли. Армия...

Молодые так ничего и не поняли.

- Ну, где эти чехи. Заснули что ли?

Я закрыл глаза. Это стало происходить со мной пару месяцев назад. Я стал уходить, уходить от войны, от грязи, от Железяки, от всего. В свой мир. Где Я и Она. Почему - то, мне, не знавшему женской ласки уже больше года, представлялись не "постельные" картины. Не ее тело. Нет.

В своем мире я чинил люстру, покупал и дарил цветы, катался с Настей на карусели и чертовом колесе. Работал на нашем радиозаводе. Изредка воровал там что-нибудь, чтобы устроить нам праздник. Готовил, отлично готовил. Приду... Нет, не приду. А как хотелось обязательно научиться.

Завести себе фартук, как у шеф-повара в ресторане и изумлять свою девушку французской кухней; хрустальными бокалами с янтарным вином и с отблеском на них горящих свечей.

Бывало, Настя отмывала меня в ванной. Почему-то не от заводской пыли, а от грязи войны. От запаха крови.

Закутавшись в белоснежную пену я каждый раз удивлялся ее невесомости, поднимал на ладони, сдувал, разглядывал, счастливо улыбался. А Настя смеялась, и, глядя на меня с каким-то умилением, говорила, что я, как маленький. Ну, нет, разве можно взрослому человеку сдувать с руки пену, разбрызгивать воду и удивляться? Наверное, нельзя...

- Леха, блин, не спи - чехи вот-вот попрут, - вернул меня во вши и голод Андрюха.

- Да не сплю я, чего надо? - разозлился я.

- У тебя куреха осталась? А то моей пи...дец приснился.

Я нашарил пачку, протянул ему. Он взял сигарету, я тоже закурил, прима ароматно пахла яблочной пеной. Но, за секунды все вернулось, и кислятина дешевого табака связала рот. Заставила заныть зубы.

- Где эти чехи? Вот уроды, - выматерился я.

Все - страх испугался злобы, первобытной, беспричинной, от которой дуреют и режут первого встречного, только за то, что он первый. Я покажу им конец. Я буду, как Железяка.

Артиллерия замолчала, сдулись боги войны. Лимит.

Поднялся ветер. Вместе с дождем он жег наши лица, норовил попасть в глаза, заставить плакать. Только мертвые не плачут.

Ванька-связист позвал Железяку, тот подбежал, взял рацию. Глазищи его загорели, запылали. Потом, по-турецки сел на землю, обхватил голову руками. Так без движения оставался минут пять.

Затем встал, как будто бы ничего и не было. Властный, жесткий, сильный и голодный зверь, жаждущий людской крови. Железяка.

- Все, никаких чехов ни сегодня, ни завтра не будет, - отчеканил он, и, криво усмехнувшись, продолжил, - Эти уроды разрушили недавно отстроенный поселок и ушли обратно в горы, потеряв в бою с нашей пехотой более трети состава.

Глаза лейтенанта потускнели.

- В бою с многочисленной группировкой чеченских боевиков, наши доблестные войска понесли большие потери, поселок отстоять не смогли. За отличную службу, всему воинскому составу объявляется благодарность.

Мы оцепенели. Одно слово рвалось с губ - "пидоры". Да, именно они...

"Саушки" и "Грады" размолотили наших. Чеченов здесь не было. Просто был отстроенный поселок. Просто, были деньги. И их просто списали.

Армагеддоном для нас и не пахло, конец сегодня наступил для других.

Для тех, кто двое суток назад вытянул "счастливый билет" занять позицию в разрушенном поселке, в километре от нас. Мы могли бы быть на их месте. Потому что мы - пехота. Мы - мотострелки...

И мне кажется, Конец Света наступил давно, мы его не заметили, как и не заметили того, что оказались в аду...

3.143.168.172