Харакири по-русски

Опять ко мне явились ночью темной
Мои проблемы с серым веществом...
Его так мало, чтобы стать ученым,
Но слишком много, чтобы стать ментом.

Харакири по-русски

Все, я решил сделать себе сеппуку. И сейчас ее сделаю. Хотя нет, сеппуку делают себе женщины. А мужчины, вернее самураи, делают себе... это... гм м... забыл, как называется... проклятый склероз...

Сколько раз уже собирался в это путешествие, и все как-то откладывал... Причины не было. Зато сейчас я уже точно не отступлю. Чаша страданий переполнилась и мне больше нечего делать на этом свете.
 

Я виноват перед столькими людьми...

Больше всего, конечно, перед сыном от первого брака. Я считаю, что это мой самый большой грех.

 

Жена не хотела пропускать институт и, вернувшись из роддома, снова стала ходить на лекции. Я же, имея вечернюю работу, весь день сидел с сыном: гулял, купал, кормил из бутылочки. Если он просыпался ночью, то вставал к нему тоже я, поскольку ночные укачивания плачущего сверточка были жене не под силу. Она могла сорвать на нем злобу за нарушенный сон.

В результате я стал ему ближе матери, характер которой начал быстро портиться, пока не исказился настолько, что она стала относиться к тому типу людей, которых я избегал. Продолжать совместную жизнь стало невозможно, поскольку, чтобы сохранить семью, нужно было, сломав себя, стать домашним роботом, вещью.
 

Я ушел, спасая только себя. Я гнал от себя мысль, что ребенок, просыпаясь по ночам, еще целый месяц будет кричать "папа" и плакать на руках неуравновешенной матери.

Лишь по моей вине он остался без отца, и мы редко видимся. Намного чаще теперь перед ним мелькают постоянно сменяющие друг друга ухажеры его матери, уже десять лет безуспешно ищущей нового отца для него, и мужа для себя, в одном флаконе...

А мне пора покидать свой флакон. Чаша страданий переполнена.

Я не могу чаще видеть сына. Мне страшно смотреть в его глаза, мне больно видеть в какую забитую зверушку превратил его пресс материнских истерик. Он уже давно перестал мечтать о том, что я к ним вернусь.

Я не вернусь никуда. Везде от моего вмешательства сплошная боль. Мне нужно уйти, чтоб больше ее никому не делать.

 

Скоро я увижу какой-то коридор или тоннель. Так пишут в книгах. Хотя бабушка рассказывала, что во время клинической смерти, у нее было видение: стремительное приближение к далекой очень светлой точке. Но бабушка не успела долететь до той звезды и вернулась к нам. Правда, через одиннадцать лет она покинула нас уже навсегда. Я думаю, что она долетела до той звезды и тоже стала звездочкой.
 

Бабушка, я любил тебя больше, чем папу с мамой, хоть и тырил деньги из твоего кошелька себе на мороженое. Скорее всего, ты это замечала, но никак не показывала внешне. Да ты и сама давала мне денег, но мне их почему-то не хватало. Наверно потому, что кроме мороженого, я тайком покупал сигареты.

А еще, я собирал эти деньги в подаренную тобой копилку. Родители думали, что средства в ней предназначаются на магнитофон или на электрогитару. На самом деле я копил эти деньги для того чтоб сесть на поезд, уехать от родителей и не слышать их постоянных криков. Уехать так далеко, чтоб они меня не нашли…

 

Бабуленька, у меня не было человека дороже, чем ты. Ты же сейчас оттуда видишь, что как только я вспоминаю о тебе, слезы сами текут, и я ничего не могу с этим поделать...
 

А помнишь, как в семьдесят седьмом тебя с сердечным приступом ночью на "скорой" забрали в больницу? Мы с мамой каждый день приходили туда, а потом нас перестали пускать. Мама так плакала. Ей врач сказал, что все очень плохо и к тебе нельзя. Тогда я написал письмо. Ты же для меня всегда делала все, о чем я попрошу. Даже домашние задания писала в тетрадь моим почерком. Поэтому, в том письме, я тебя попросил выздоравливать и скорее возвращаться домой. А еще я захотел заплакать, но мне не заплакалось. Тогда я уронил на письмо несколько капель воды, присыпал их солью и снизу подписал "это я наплакал"...
 

На следующий день ты пережила клиническую смерть, летя к той звезде. Но тебя реанимировали, сломав два ребра, которые потом долго и больно заживали. Врач рассказывал маме, что ты перед смертью плакала и прижимала мое письмо к себе, а когда очнулась после реанимации, то целовала его.

Бабушка, как же мне сейчас перед тобой стыдно. Там ведь были ненастоящие слезы...

 

Как хорошо, что я тебя сейчас увижу. Еще я увижу Лешку – моего лучшего армейского друга, которому я еще столько не успел рассказать, которому я еще столько своих песен собирался спеть... И не только Лешку, там много наших ребят...
 

Может быть, еще я увижу тех, в кого сам же и стрелял, втыкал штык-нож, разбивал голову саперной лопаткой... Даже не знаю, что им сказать, как на них смотреть... Интересно, а увижу ли я там свою собаку? Может туда, после смерти, не только люди попадают? Вот убогие, например…

 

Я знал одного такого. Этот мальчик жил у нас во дворе. Добрейшая душа, то ли даун, то ли олигофрен. Он, в основном, только качался на качелях. По детскому недоумию, мы с ребятами над ним жестоко издевались...

Подводили к девчонкам и стаскивали с него трусы. Девчонки закрывали глаза руками, и в щели меж пальцев разглядывали его отросток, игриво хихикая.
 

Однажды этот мальчик вышел во двор в новой синей шапочке с пластмассовым козырьком и надписью "Олимпиада – 80". Мы сразу у него эту шапочку отняли. Потом Володька своей лупой прожег в ее козырьке большущую дырищу и вернул дауну его воняющий горелой пластмассой головной убор. Мальчик очень горько плакал, но почему-то не ушел домой, а, надев свою изуродованную шапочку, снова стал качаться на качелях.

Тогда я аккуратно стянул с него эту шапку и стал рвать ее в клочья. Маленькие кусочки тряпочек падали на песок, а стоявшие рядом мальчишки топтали их своими сандалиями. Олигофренический мальчик пытался собрать обрывки своей шапочки, но ему наступали на руки, тогда он, взвыв, упал на песок и катался по нему в своем безумном реве. Минуту спустя из подъезда выскочила его рассерженная мамаша, и мы, чуя неприятности, разбежались.

Еще несколько дней около качелей валялся прожженный козырек его шапочки.
 

Откуда нам тогда было знать, что моральную боль он воспринимал острее, чем физическую. Нам же просто было смешно, мы наблюдали за ним как за диковинным зверьком и не понимали, что дырку делали в нем самом и рвали на тряпочки его же.

На следующий день мальчик снова вышел гулять и опять катался на своих качелях. Он тем же, полным одиночества взглядом, смотрел на нас – ублюдков, которые вчера жгли и рвали его на части.

После того случая мы постепенно бросили, свои издевательства. Из окна теперь за нами зорко следила его очкастая мамаша. А нам было пофиг, что тот мальчик любил людей и не понимал зла. Жалость у нас почему-то не приветствовалась.

Дауны живут не долго. Скоро этот мальчик умер. Осознать тогда свой грех я еще не мог, зато теперь он лежит на мне еще одним несмываемым пятном.


Еще стакан водки и пойду на кухню за ножом.
Только сначала напишу предсмертную записку.
Или не писать ничего? И так все ясно.
Нет, напишу как все: "В моей смерти прошу винить только меня".
 

Ну все, начинаю делать харакири. О… точно… мужская сеппука называется ХАРАКИРИ!

Не победил меня еще склероз, хоть я и решил уйти из жизни.

А почему я решил уйти из жизни?

Потому, что чаша страданий переполнена.

А что ее так переполнило? Что было последней каплей???
 

Что же?… Что же?
 

…дырявая моя голова…
 

проклятый склероз!!!

3.128.199.162