Софья Андреевна

"Самая громкая нота на кларнете - наподобие гусиного крика".
М.И. Глинка

Музыкальных дел мастеру Михаилу Рыбину по прозвищу Шалмей приснился черный, просмоленный телеграфный столб, тянущийся в сверкающее, словно густо посыпанное толченым стеклом, небо.
– Столб – он и столб, – привычно отмахнулся от сновидения Шалмей, – да почему бы, собственно, и не столб?! – мало ли какая нелепица кому пригрезится. Ведь снились же до столба: третьего дня – угол чьего-то загородного дома, с прижавшейся к багровой железной крыше старой, высокой, вскипающей листвой от внезапно налетающего ветра, липой (а за домом, буквально в версте – непонятно как образовавшийся там древний, нелепый, богомерзкий град Вавилон); дня четвертого – смеющийся беззубым ртом и беспрестанно многозначительно подмигивающий щербатый кучер Осип, в черкеске с серебряными газырями, держащий в красной мозолистой руке странного вида курительную трубку с длинным чубуком. … Так что черный телеграфный столб с торчащими на две стороны, похожими на кошачьи усы, обрывками медной телефонной проволоки совершенно не выбивался из ряда обычно-странных ночных образов, и поэтому никакой настороженности у мало верящего в разные там дамские бредни (ну.. вы знаете о моде на все эти сонники и пр.) Шалмея не вызывал. Черный столб снился еще четыре раза. Все четыре раза Шалмей не утратил твердости духа, и со свойственным, почитай, всему мастеровому люду равнодушием игнорировал навязчивое видение.
На пятый раз столб появился в образе проступающей из мокрого и будто бы даже скользкого, как разведенный крахмал, тумана (уж так ему привиделось) темной римской колонны, в коей Шалмей, уж и неведомо как, узрел вертикально стоящий кларнет. И тут на Рыбина сошло откровение – он, наконец, понял, как по-новому можно крепить трость к кларнетному мундштуку.
Веры в мистическую природу картин Морфея сие сошедшее откровение не прибавило, но материальную выгоду принесло явную – слишком уж хорошие стали выходить у Шалмея мундштуки. Когда спрос на продукцию мастера пошел в гору, Шалмей начал ставить на чудесных мундштуках свое клеймо – рыбу. Но рыба на клейменых мундштуках Михаила Егоровича вышла слишком уж своеобразная: более всего она напоминала знак бесконечности, а если повернуть, то, пожалуй, и цифру восемь. Мундштуки эти впоследствии так и прозвали – Шалмеевскими восьмерками.


Софья Андреевна в это утро была необычайно тиха и задумчива.
– Скажи,– произнесла она, даже не взглянув на горничную Варю, застилающую свежей, оливкового цвета скатертью, обеденный стол, – к чему снится мышь?
Варя промолчала, то ли не услышав обращенного к ней вопроса, то ли просто не зная, какого, собственно ответа от нее ожидают.
– Вот и я не пойму. Почему мышь? Мышь,– повторила Софья Андреевна, смешно протянув шипящий звук, еще раз удивленно хмыкнула и, накинув на изящные свои плечи легкую кружевную шаль, вышла в сад.
В саду, подле невысокого дощатого столика, некогда выкрашенного белой масляной краской, которая теперь почти совершенно и повсеместно облупилась, стоял молодой высокий мужчина, смешно щурился на яркий солнечный свет и чистил разобранный кларнет. Увидевший это, наверняка сказал бы, что перед ним человек аккуратный, основательный и, скорее всего, военный.
«Так чистят ружья», – подумала Софья Андреевна. Это внезапное сравнение показалось ей отчего-то уместным.
– А-а, вот и Софья Андреевна пожаловали… Доброе утро!
– Доброе утро, Антоша,– улыбаясь, чуть нараспев произнесла Софья Андреевна. – Удивляюсь я вам, Антоша. И откуда в вас столько жизнелюбия?! Скажите, не лень вам так рано вставать и упражняться в музыке?..
– Какие разные бывают люди: вот новый наш постоялец до полуночи со светом сидят, все пишут и пишут чего-то, а потом спят до самого обеда. И все они чем-то озабочены, и все им плохо. Хмурый они человек, хотя… – Софья Андреевна быстро посмотрела Антоше прямо в глаза, – Хотя и весьма забавный, – завершила она с чуть заметным вызовом.
– А вы, Антоша, совершенно другой. С вами весело. С самого рассвета в саду… вот, на кларнете играете и всему будто бы рады..
Антоша взглянул озорно, как-то совсем по-детски, и рассмеялся.
– Полно вам, Софья Андреевна. О чем грустить?! Хороша жизнь! Бывало, выйду я вот так... – роса – каждая капелька, что твой диамант, листья и трава, все переливаются и всюду золотые пчелы, птицы…. Втяну я утреннюю свежесть всею грудью, закрою глаза, и от счастья меня прямо распирает – слезы от восторга и зависти – сам себе завидую, что на этом свете живу. И передать все то, что чувствую, словами никакими не могу, сто языков я знай – не хватит слов, потому и кларнет, и музыка.
Софья Андреевна засмеялась и пошла по узкой дорожке, грациозно вытянув красивую руку и касаясь кончиками пальцев листьев цветущих яблонь.
– Я, когда слушаю ваш кларнет, Антоша, чувствую себя девочкой из Гаммельна. И про себя подумала: как же ты не можешь понять? Ведь ты совсем не понимаешь меня. Или понимаешь? Она пыталась разгадать это, глядя в его глаза.
– Но позвольте, – вопреки наивным ожиданиям Софьи Андреевны иронично заметил Антоша. – Скажите, что мне это послышалось. Вы назвали Владимира Ильича забавным. И что же вы находите в нем забавного?
– Ах, не ревнуйте, милый Антоша. Ведь вы ревнуете меня?
– И не дождетесь, – улыбнулся Антоша.
– Хоть немножко, хоть капельку? Антоша, смотрите мне в глаза и не смейте отводить взгляда. Ревнуете?
– Ну, так не честно, Софья Андреевна. Вы меня снова засмущали.
«Не ревнует», – грустно подумала Софья Андреевна, – притворяется.

* * *

– И куда она могла задеваться? – бормотала Варя, заглядывая поочередно то за буфет, то под обеденный стол. – Софья Андреевна, у нас ложки стали пропадать.
– Что за нелепица, Варя. Как же они могут пропадать? Поищи, быть может, упала куда.
– Я уже везде посмотрела, Софья Андреевна, – нетути.
– А посторонних никого не было? Кто-нибудь заходил в дом?
– Молочник был, но он дальше крыльца никогда и не проходит. Черкес какой-то приходил, с виду – сапожник, спрашивал Владимира Ильича, так я ему сказала, что Владимир-то Ильич спят еще, чтобы он попозжа зашел, – растерянно пробормотала Варя. И дальше уже совсем тихо: – сапоги вот принес... и зачем Владимиру Ильичу такие сапоги, как у ямщика….
– Варя, ну не хочешь же ты сказать, что Антон Павлович украл у нас ложку, или Владимир Ильич… интеллигентные люди ложек не крадут... Ищи. Ведь где-нибудь рядом лежит, а ты, растеряха, ее и не видишь
– Интеллигентные, – проворчала обиженная Варя, – интеллигентные, может, и не крадут. Вот Владимир Ильич давеча сказал мне, что вся интеллигенция – говно.
– Варя, постыдись, ну что ты такое говоришь? – укорила горничную Софья Андреевна. – И не верю я, чтобы Владимир Ильич такое сказал. Сколько раз я тебя просила не придумывать ерунды и напраслины на людей не возводить.
– Вовсе это никакая не напраслина, Софья Андреевна. Это Владимир Ильич ваш меня все время поучает, что говорить правду – предрассудок. А я завсегда вам правду говорю.
– Ну, полно, Варя, ступай, – насколько могла, твердо сказала Софья Андреевна, чтобы наконец прекратить этот глупый диалог. – Ты такая упрямица, что порою с тобой просто невозможно разговаривать.
– Кстати, Софья Андреевна…
– Да уйдешь ты, наконец? – уже начала было сердиться хозяйка.
Варя сделала смешной книксен и, все еще притворяясь обиженной, поджала пухлые губки. Софья Андреевна, едва сдерживая смех, махнула на Варю красивой своей рукой:
– Ступай.
– Балуете вы горничную, Софья Андреевна, – сказал Антон Павлович, выглянув из-за газетного листа. – И вот, что из такого получается... – Антон Павлович зашелестел газетой:
– «Вчера вечером в театре "Олимпия" состоялся митинг прислуги. Присутствовали в количестве до 500 человек горничные, няньки, кормилицы, кухарки, белые, средние и черные, дворники, а также лакеи и коридорные. Последних было немного. Преобладал женский элемент.
После этого собрание выслушивает и принимает резолюцию, которая говорит, что они присоединяются к общей борьбе за волю, за землю и за труд; что они в один день предъявят требования к своим хозяевами, если те требования не будут приняты, устроят общую забастовку.
Поминают, далее, павших борцов освободительного движения пением похоронного марша "Вы жертвою пали" и затем начинают расходиться».
– А вот еще: «6 мая проживающая в доме св. великомученика Георгия в Кривом переулке мещанка Марфа Шолохова обнаружила, что у нее бесследно исчезла накануне принятая прислуга, а вместе с тем обнаружена пропажа 400 рублей и разных вещей, всего на 806 руб.».
– Да, что вы, Антоша, – возмутилась Софья Андреевна. – Варя совершенно не такая. Она хорошая и смешная... Она несчастная, совсем рано стала сиротой. Батюшка ее… да лучше вам такого ужаса не знать.
Антон Павлович смущенно кашлянул и, стараясь сгладить возникшую неловкую паузу, нарочито веселым голосом произнес:
– А далее и вовсе смешно: «28 апреля, в 9 часов вечера, крестьянин Иван Андреев, проходя по Чистопрудному бульвару, быстро разделся и, бросившись в пруд, стал купаться на глазах собравшегося народа, а затем вылез, оделся и хотел скрыться, но был задержан. При расспросах Андреев объяснил, что купался, потому что жарко, полагая, что "в этом ничего особенного нет". Составленный об этом протокол передан мировому судье».
Софья Андреевна вначале было попыталась сохранить спокойствие, но не выдержала и, прыснув в прижатую к губам ладонь, рассмеялась. Антон Павлович, довольный, что сумел-таки исправить положение, улыбаясь, закивал головой:
– Что за нравы! Кошмар!
– Вот такие нравы! – донеслось из за прикрытой белой двери столовой.
– Доброго дня, Владимир Ильич, – приветствовала еще не видимого хозяина голоса Софья Андреевна.
– Варя, – позвала она горничную,– неси обед Владимиру Ильичу.
Владимир Ильич, невысокого роста, лысоватый человек с непропорциональной телу большой головой и угрюмым заспанным лицом быстрым шагом вошел в столовую.
– Все газетки почитываете?
– А вы, как всегда, не в духе? – обернулся к вошедшему Антон Павлович.
– Снится черти что, мерзость одна! – Владимир Ильич поморщился, отчего стал похож на ордынского хана из исторической книжки. – Мышки, представьте, всю ночь снятся. Все мышки и мышки, словно их тысячи и по полу, и по постели бегают. К чему там мыши-то снятся, Софья Андреевна? Хотя не нужно, не отвечайте, глупости все это, сказочки.
Говорил он быстро, безбожно картавил и притом отчаянно жестикулировал правой рукой. Со стороны казалось, что он пытается разогнать ею видимых только ему обступивших его эфемерных сущностей.

«Да, он так и сказал: «Мышки снятся. К чему мышки снятся?»
Софья Андреевна, словно янтарные четки, перебирала все эти давно прошедшие дни, пытаясь восстановить события и найти хоть какую-то логику в произошедшем. Как все началось? Где она, та черта, которой не следовало переступать? И было ли всему виною ее девичье легкомыслие или же какие-то неведомые силы встали на пути, разрушили все, смешали все карты и омрачили даже сами воспоминания о тягостном ожидании столь желанного счастья? Для чего я? Зачем я? – шорох легкого платья и вальсы Штрауса. – Ах, милый Антоша, я, верно, создана быть счастливой. Мне легко. Я смеюсь… Я знаю, что живу для любви… Слышишь, нам поют рассветные птицы… – Ложь, – сухая, мертвая ветка проскрипела по стеклу окна, – открой глаза, смотри – вот уже багровое закатное солнце покрыло медью верхушки старых ветел, и скоро с чернеющего неба холодной изморосью опустится на землю печаль. Вас обманули. Солнце незаметно для нас уже завершило свой оборот, и впереди – только ночь.
Как случилось, что они трое оказались в одном доме в одно время: молодой красавец-офицер, маленький, большеголовый не то адвокат, не то просто заурядный московский жулик и она – девочка из Гаммельна, по недоразумению не ушедшая вместе с другими детьми в горную страну счастья, вслед за музыкой, льющейся из волшебной свирели, а так и оставшаяся стоять посреди тесного, каменного, продрогшего на злом ноябрьском ветру проклятого города. Тс-с. Не поднимай головы. Оттуда, из-под черной высокой готической стрелы собора, ухватившейся тонким крестом за серую рваную холстину чужого неба, за тобой с ненавистью следят каменные глаза средневековых химер. Не упрямься, послушайся останавливающего тебя ветра: возвращайся назад.
Золотая луковица летит над изумрудной листвой.
Косая солнечная полоска на оливковой скатерти.
Белоснежная, словно светящаяся изнутри, фарфоровая чашка с тоненьким золотым ободком.
Изящная чайная ложечка с витой ручкой большой серебряной стрекозой спешит к хрустальной розетке.
– Вишневое?
– Вишневое, Владимир Ильич.
– Люблю вишневое.
Она задерживает свой взгляд на его широком лбе. Она позволяет ему прикасаться к своей руке. Она делает все, чтобы досадить тому, кто ей небезразличен. Но тот, кто небезразличен, никогда не замечает или делает вид, что не замечает. Часовая гиря со скрежетом провернула тусклую тонкую цепь, и вот уже Солнце снова движется к закату. Синий квадрат ночного окна, словно разделенный надвое черным телеграфным столбом. Утомительно-желтый свет в столовой.
– Антоша, вы, пожалуй, скоро совершенно ослепнете от ваших газет.
Антон Павлович неизменно улыбается и откладывает газету.
– Да, Софья Андреевна. Пожалуй, что поздно. Спокойной всем ночи.
А после…
– Оставьте это, Владимир Ильич. Ни к чему это. Да вы ведь, верно, и женаты.
Какие нехорошие у него глаза – больные глаза.
– Для всех я далеко, для всех я в Женеве, – и смеется так зло.
Он будет настойчив…
………..Это потому, что в моих глазах одиночество……….
Как он противен, и как одинока ночь.
В ее спальне густая, как нефть, тьма…
Сон нейдет, и она слышит, нет, даже явно видит, как Владимир Ильич в темноте своей комнаты быстро ходит из угла в угол, засунув большие пальцы рук на груди под жилет.
Хочется закопаться под бессчетным количеством одеял, и забыть про все, и не слышать больше мерный стук его шагов.
Она зажжет свет. Захочет позвать Варю, но вспомнит, что сама днем отпустила ее...
А шаги все стучат.
– Зачем вы здесь? Уйдите немедленно.
Лицо его окаменело, скулы покраснели……….
Нет, ничего не вспомнить. Янтарная четка застыла в красивой руке... А потом? Что было после?
Что-то черное промелькнуло над большим плешивым затылком Владимира Ильича, – это Антоша страшно, с оттяжкой, словно саблю, обрушил на него свой кларнет. Великолепный инструмент мастера Буффе хрустнул и переломился, рассыпая по паркету свои причудливо изогнутые серебряные клапаны. Владимир Ильич, как потревоженная черепаха, втянул в плечи большую свою, в кровь разбитую голову и медленно, всем корпусом развернулся в сторону Антоши. Взгляд Владимира Ильича был удивленный и испуганный. Софья Андреевна стояла бледная как полотно, не в силах сделать вдох, будто в груди застрял большой ватный ком. Черный кларнетный мундштук, упав из разжавшейся Антошиной руки, стукнулся об пол и медленно, по дуге, покатился по паркету, остановившись лишь в футе от начищенного башмака Владимира Ильича. Через мгновенье взгляд Владимира Ильича стал осмысленным, а затем в сузившихся калмыцких глазах его запрыгали черти. Он сделал судорожный шаг в сторону застывшего в ожидании Антоши. Но шагнув, он наступил прямо на маленький черный цилиндр мундштука. Остальное произошло так быстро, что Софья Андреевна даже не успела вздрогнуть. Ноги Владимира Ильича стремительно подлетели вверх, и он, перевернувшись, ударился об угол массивной тумбы, затем медленно, словно потерявший равновесие мешок с углем, завалился на паркетный пол.
Крови было немного, да и то лишь в том месте, где о голову разбился несчастный кларнет. От острого угла же осталась просто глубокая, чудно выглядящая вмятина в районе височной кости.
– А-а! – вскрикнул Антон Павлович. – Пульс! Зеркало, где у вас зеркало? Поднесите ко рту. Нет, не дышит... Софья Андреевна, голубушка, что же это? Как это? – вдруг, всегда невозмутимый, Антон Павлович стал суетливым, производил какие-то совершенно ненужные действия и никак не мог унять дрожь в руках.
– Что вы, оставьте думать такое. Не нужно. Прошу вас, умоляю вас, не нужно заявлять. Кто же нам поверит? Никто нам не поверит. Никто! – он с мольбою в глазах смотрел на Софью Андреевну и говорил быстро, сбивчиво, и в его горячечной речи порой было тяжело уловить смысл.
– Да, что же это такое, Софья Андреевна?! – на скулах Антона Павловича проступил чахоточный румянец. Эти малиновые пятна и испуганные серые глаза сделали его похожим на ряженного во взрослую одежду ребенка.
Софья Андреевна все еще не могла прийти в себя от происходящего, которое все больше напоминало дурной сон. Она пыталась что-то отвечать, но непокорные губы шевелились, не воспроизводя никакого звука. А стены и потолок медленно плыли во тьму бесконечной комнаты и не могли остановиться.
Антон Павлович схватился обеими руками за серую жилетку Владимира Ильича и оттащил бездыханное тело к стене, потом зачем-то вернул его обратно – к тумбе.
«Боже, что он делает?!» – подумала Софья Андреевна.
И словно……… далеким эхом:
– Что я натворила?!
Мысль вонзилась в самое сердце жуткой ледяной иглой и, спустя мгновение, так же неожиданно ушла, растаяла. А потом, совершенно не к месту, вползло в голову и застряло там невесть откуда взявшееся: «Самая громкая нота на кларнете – наподобие гусиного крика».
Кто это сказал… Зачем это?.. Не нужно так?.. Это безумие.
Антон Павлович при желтом свете керосиновой лампы копал могилу, с остервенением перерубая лопатой попадавшиеся на пути корни цветущих яблонь. Могила в цветущем ночном саду – страшно. Или просто нелепо.
В чернеющий провал, в щели, образовавшиеся между накрытым скатертью трупом и осыпающейся мелкими комьями сырой земли стеной, Антон Павлович затолкнул книги, тетради, исписанные мелким нервным почерком, блестящие ямщицкие сапоги, паспорт на имя какого-то Николая Егоровича – все, что было найдено в комнате покойного.
– Словно хороним гуннского вождя, – Софья Андреевна поежилась, кутаясь в кружевную шаль, то ли от ночной прохлады, то ли от эдакого дикого сравнения.
«Но почему я не испытываю никакой жалости к этому человеку? – думала она. – Только чувство опустошенности или, что уж совсем невыносимо, – облегчения, да-да, облегчения. И далее уже не стоит пытаться быть другой – не собой».
На Софью Андреевну вдруг нашло чувство, что она до сих пор жила совсем не своей жизнью, словно играла театральную пьесу. «Только и всего, – думала она, глядя на дрожащий желтый свет керосиновой лампы и звонко бьющихся в ее стеклянный колпак глупых ночных насекомых. – Неужели смерть человека, даже пусть такого человека, совсем не тронула меня? Даже наоборот, принесла странное чувство освобождения. Сильная я или же просто бездушная? Страшно».
Утром был туман. Дождавшись, когда солнце наконец разгонит остатки его, прячущиеся в сырых ложбинах, Софья Андреевна заставила себя выйти в город, куда-то ехать на извозчике, говорить с кем-то: просто для того, чтобы не оставаться в страшном своем доме и хотя бы не надолго отвлечься от лезущих в голову мыслей.
Когда она возвращалась, то увидела недалеко от ворот прохаживающегося взад-вперед и беспрестанно задирающего голову, словно считающего невидимых перелетных птиц, незнакомца.
Сердце Софьи Андреевны оглушительно стукнуло и остановилось. Она, опустив глаза, попыталась незамеченной пройти мимо.
Но худой, длинный, как высохшая жердь, человек в инженерской фуражке, отведя свои круглые, водянистые, почти бесцветные глаза от перекладины черного, просмоленного телеграфного столба, ее все же заметил.
– Воруют ! – виновато улыбаясь, сказал он.
– Что? – вздрогнула Софья Андреевна. Сердце ее ожило и затрепыхалось так, что уже готово было выпрыгнуть из груди, или даже разорваться от страха.
– Воруют проволоку.
Софья Андреевна, застыв на месте, неопределенно повела плечом, и было непонятно, что это движение должно было выразить.
– Станем теперь цинковую вешать, – зачем-то продолжил инженер, видимо считавший, что всем интересно знать – какую именно проволоку впредь будут использовать. Молчание же Софьи Андреевны мужчина расценил как эту самую вышеупомянутую заинтересованность. И он, перейдя на заговорщицкий шепот, сообщил:
– Цинковая – она дешевле медной.
В глазах Софьи Андреевны рваными клочьями плыл белый холодный туман:
«Зачем он это мне говорит? Что за вздор?!»
Она отвернулась от инженера.
– Самая высокая нота…
– Что… Что вы такое говорите?
«Наподобие гусиного крика», – закружилось в голове. Стало горько во рту, и тонкий аромат цветущих яблонь, который легкий ветер доносил из сада, стал явственным, и невыносимо приторным.
Словоохотливый инженер порывался сказать что-то еще, но Софья Андреевна, уже ничего не слыша, поспешно ушла.
Говорят, что скверные события никогда не приходят в одиночку, они тянут за собой другие скверные события.
– Я ему устала объяснять, – чуть не плачет Варя. – Он и слышать ничего не хочет, угрожает.
– Кто, Варя, про кого ты говоришь?
– Да черкес этот, сапожник, тот, который третьего дня к Владимиру Ильичу приходил, да энтот, с сапогами.
– Ну ты бы и объяснила ему, что уехал, мол, твой Владимир Ильич, или Николай Егорыч… как там его настоящее имя… в Петербург, в Женеву… к черту на куличики... срочно, насовсем уехал.
– Он и слышать об этом не хочет. Угрожает, – повторилась испуганная Варя. – Говорит: нынче-де барские дома горят, что твоя солома.
– Угрожает? – рассердилась Софья Андреевна, совершенно измученная этой нескончаемой жуткой историей. – Ну, на него-то мы управу найдем.
К счастью, все разрешилось как-то само собой. По слухам, которыми сограждане щедро делились друг с другом, черкеса, оказавшегося вовсе и не черкесом, а неким известным в преступном мире громилой по кличке Иванович, застрелили при попытке ограбления кассы городского вокзала. Иные же говорили, что он, присутствуя на траурной панихиде, которую устроили в связи с годовщиной гибели студента Маркова, был в суматохе толпою повален на землю и там его насмерть задавила испугавшаяся чего-то толстозадая жандармская лошадь.

В любом случае, об этом человеке больше никто ничего не слышал.
Антон Павлович съехал от Софьи Андреевны, совсем не заходил, и о нем почти месяц не было вестей.
Но все же они встретились еще раз – в середине июля, на смотре 5-го мортирного полка и 5-го и 6-го Восточно-Сибирских саперных батальонов, перед их отправкой на Дальний Восток.
На прощанье она поцеловала его в лоб и перекрестила:
– Бог нам судья, Антоша. Прощай.
И не стало больше любви. А может быть, ее и не было.
Ее горничная Варя, прощаясь, долго, и совсем непонятно за что, просила прощения, то смеясь, то плача, и все бормотала про какие-то ложки, про то, что у нее и в мыслях не было их брать, но бес попутал.
Софья Андреевна, продав свой подмосковный дом, некоторое время жила в Москве, в доме Ечкиной, на Мясницкой улице. Когда в России случились тяжелые времена, была в иммиграции, в Берлине. И наконец, по прошествии семи лет, когда жизнь на родине стала приходить в норму, вернулась. Никогда больше она не вспоминали ни об Антоне Павловиче, ни о случившемся с ними в том далеком, богом забытом мае. В старости она уже не задавала себе вопросов, для чего она жила. Она просто убедила себя, что, наверное, и в ее скромной жизни был какой-то, хоть наверное и крошечный, но – смысл.

* * *

– Там всего лишь старые пуговицы. Даша, ну не мешай няне. Ох, какая ты баловница.
Но Маленькая дочка архитектора не слушается и, подойдя к столу, становится на цыпочки, чтобы разглядеть содержимое таинственной деревянной коробки с надписью «Российская чайная компания».
– Что это?
– Не знаю, солнышко.
– Дай, – просит девочка.
– Возьми, возьми. Поди, солнышко, поиграй, а няня пришьет тебе пуговицу.
Голос матери:
– Мне решительно не нравится, что ты сделал в саду. Это не беседка, это черти что, языческое капище… нет, – вавилонский храм. Убери это, Христа ради, мне и стоять с ней рядом страшно. И голос отца:
– Ну, что ты такое говоришь?! Архитектор знает, что делать. Архитектора не нужно учить…
– Папа, папа, – вбегает маленькая дочь, и, смешно округлив глаза, переходит на шепот. – Что это?
– Гм, – архитектор разглядывает находку. – Пожалуй, мундштук. От кларнета или от саксофона. Видимо, в этом доме когда-то звучала музыка.
Пятилетняя Даша не знает, что такое кларнет, и не имеет представления, что такое саксофон, поэтому смеется.
– На, играй, – говорит отец и возвращает находку дочери. Но вещь со странным названием «мундштук» больше ей неинтересна, и Даша аккуратно ставит ее на белый подоконник, где черный цилиндр в аккурат сливается по цвету с просмоленным телеграфным столбом, стоящим за воротами, невдалеке от дома. Даша прищуривает один глаз – смотрит на это нелепое совпадение и затем убегает в детскую, к няне. Ведь в деревянной коробке еще так много странных, непонятных, и потому интересных вещей.


 

3.137.170.183