Глянцевый журнал

-1-

- Девочки, уберите, пожалуйста, "это" с парт, - сдерживая подступающий гнев, негромко и зловеще попросил я первокурсниц, стараясь при этом улыбаться и вообще держаться непринуждённо...

Девочки, улыбаясь так же широко, перелистнули очередную страницу каталога косметики.

На глянцевой обложке одного из журналов успеваю заметить фото полудевочки-полуженщины ангельской красоты. Она не подкупает интересующегося продукцией известного производителя косметики сногсшибательными формами, раздутыми грудями, откляченными ягодицами, подчёркивающими выразительные намёки на получение неземного удовольствия полосками белья... У неё две торчащие в разные стороны "подрубленные" косички, чистая кожа, сочные, в меру пухлые, губы и огромные синие неподвижные зрачки. Нет, она не глупа, она просто чему-то удивилась, на что-то засмотрелась. И это "что-то" всецело поглотило её разум.

Кто его знает? Может быть, такой же, только трофейный каталог мой дед держал в руках в 1945 году, между тяжёлыми и жестокими, но последними боями Великой и Отечественной, а ныне просто забытой войне.

А десять лет назад этого не было. Десять лет назад не было много чего. К примеру, электрического света с 8 до 9 утра, с 3 до 5 дня, и с 12 ночи до 6 утра. Не было и мобильных телефонов, и даже пейджеров, кажется, не было. Денег не было: не то что было мало, а не было вовсе.

Помню, парень один, Лёха, добивая в курилке извлечённый из спичечного коробка вонючий хапчик сигареты без фильтра с отпечатками чьих-то напомаженных губ, под "хи-хи" рассказал, что батя его, рабочий завода по производству лампочек, неделю усиленно продавал оные на вокзале, лишь бы купить отроку своему железнодорожный билет, дабы он, хоть с семидневным опозданием и без денег, но прибыл к месту учёбы, громко именуемому педагогическим колледжем.

И те же самые девочки-студенточки, будущие педагогини, продавщицы магазинов, коридорные, горничные и уличные торговки, не щеголяли поздней осенью и зимой по учебному зданию с оголёнными животиками и задками, а, словно французы в 1812 году, рады были нацепить на себя всё мыслимое и немыслимое тряпьё, чтобы только избавиться от безжалостного и неотступного ощущения холода. Время от времени я, не выдержав, снимал посреди урока с плеч своих овчинный тулуп и заворачивал в него ту или иную синюшную сокурсницу, ловя при этом на себе, вернее, на своём тулупе, завистливый взгляд учительницы.

-2-

Раздаётся звонок. Я, к стыду своему, не успеваю закончить мысль, комкаю предложение, но меня и так уже никто не слушает. Ребята поспешно собирают сумки и бегут в столовую.

А что я, простите, могу им сказать? "Двойку поставлю!" Так они ответят: "Ставьте!" И добавят: "Всё равно не выгонят. Учить некого будет!" Или, может, сказать: "Родителям сообщу!" Пару-тройку человек это, возможно, и проймёт на первый раз... Пока маленькие, несовершеннолетние. А потом? "Отвалите. Меня и без вас обеспечат!"

Лет десять назад угроза привлечь для решения проблемы в учёбе или поведении родителей вызывала шок с последующим раскаянием и покаянием даже у переростков за двадцать. Случай просто один был.

Девочка Таня прокололась сразу по обоим названным направлениям. А поскольку характер у неё был, извините, ни к чёрту, в ответ на предупреждение "маме сообщим" бросила "Сообщайте!" Спохватилась потом, наверное, да поздно уже было. Мамка-то приехала. А до того, как ехать на поезде и автобусе, мама Тани плыла на пароходе и летела на самолёте. Плюс около двух суток высидела на автостанциях, вокзалах и пристанях с алкоголиками, наркоманами и бомжами.

"Здравствуй, ма..." - но хрупкий кулачок интеллигентного вида женщины уже врезался в дочернюю переносицу. Попинав рухнувшее без чувств чадо ногами, мама, как выяснилось позже заслуженный работник культуры, сдёрнула с лески полотенце и принялась отхаживать доченьку по чему придётся. Три девицы-соседки, которых в монастырь никогда бы не взяли, посматривали на этот мезальянс с усмешечками. Правда, недолго. Уходив начисто дочку, мама, весело помахивая полотенцем, двинулась к ним.

-3-

Захожу в лаборантскую с целью отдать Любаше предложения для карточек. Меня встречает совсем другая дама. Она недовольна. Я отрываю её от чтения каталога. Может, зашёл не туда? Собираюсь выйти, чтобы осмотреть табличку на двери снаружи, но дама невыразительно бросает:

- А Любаши нет. Она ушла на обед.

Многие дамочки, в их числе моя жена и Любаша, носят глянцевые журналы в стилизованных под холщовые сумы сумках по грязным, запущенным и неухоженным улицам нашего разбитого коммунальными траншеями, как в военное время, городка. Носят, передвигаясь скорым шагом и словно паря над повсюду лежащими пачками, коробками и бутылками, обнаглевшими крысами, боящимися только бездомных собак, и бездомными собаками, выискивающими обнаглевших крыс и старающихся при этом не попасться на глаза рыскающим по городу уже среди бела дня доведённым голодом до ручки и оттого никого не боящимся волкам.

До законного обеда, правда, ещё часа полтора, но и здесь молчу. Что это такое - призывать к порядку Любашу, у которой с коллегами-преподавателями общность интересов по линии каталожно-журнальной продукции, знаю не понаслышке. Нет, я не возьму на себя ответственность за жизнь другого человека.

Вот десять-то лет назад они и приучились уходить на обед за три часа до оного и возвращаться только наутро. Работы у них тогда не было никакой. Чай берегли для дома. Журналы мод просматривали только от большой скуки. В минуты безразличия к жизни и отрешённости от бытия. Преподаватели тогда часто бастовали. Объявляли протест против очередного "бесчинства и беспредела" и уроков не вели. Приходили в колледж рано утром, часок сидели в темноте учительской, потом расходились. Ну и денег им, надо сказать, не платили. А два мужика, физрук и музыкант, взяли и объявили голодовку. В методическом кабинете разместили свой "стачечный комитет" и жили там десять дней. На одиннадцатый деньги им выдали - за три месяца. Коллеги при этом шушукались и шептались, что по ночам жёны забастовщикам еду таскали. Но голодать после музыканта и физрука никто больше не пытался.

-4-

Попасть в учительскую мне было не суждено. Ещё утром на вахте я заметил двух широкоплечих баб с четырьмя необъятными баулами. Сии барахольщицы и оккупировали сейчас моё временное между уроками пристанище.

Как я невольно краем глаза отметил, дамы примеряли блузки. Сновали между столами в бюстгальтерах, по которым можно было изучать определённый раздел в истории Отечества, толкаясь у единственного зеркала, возле которого стояли часы, чьи стрелки уже вечность показывали на половину шестого.

Десять лет назад торгаши были ещё более разнузданными. Особенно представители мужской части этого сословия. Из них всего наглее молодые, для которых были открыты все двери и окна, потому что в ассортименте имелись сигареты и чулки.

Последние месяцы мне почему-то вспоминался толстый, как сама гипербола, Дэн, женившийся в пятнадцать лет. Как стоим мы с ним, ровесники, перед дверями закрывающегося общежития (я домой пошёл, а он - в гости), и быший одноклассник, дыша мне в лицо перегаром, долдонит: "Первая стадия минета - это когда ты чувствуешь, что тебе делают минет и видишь, кто его тебе делает..."

В те годы пяток "коммерсов", попивая что-нибудь за столиком у автостанции, запросто могли спорить между собой, какова та или иная отъезжающая или приезжающая дама, причём каждый из них подкреплял свои аргументы фактами, достоверность которых не вызывала сомнения, настолько обстоятельно, детально и скрупулёзно было то или иное описание.

-5-

Следующий урок на сегодня последний. Молчу. Смотрим презентацию. "Силлабо-тоническая система стихосложения - это система стихосложения, построенная на упорядоченном чередовании ударных и безударных слогов", - значится декоративным шрифтом на синем фоне. Следующий кадр - пример.

А ведь придётся пятёрку ставить, однако. Три определения, пяток картинок - и зачёт сдан! Чего не учится?

Десять лет назад этот номер не прошёл бы. За шпаргалки с зачётов и экзаменов выгоняли и двойки ставили. Даже за самые экзотические.

Однажды перед экзаменом по литературе девочки договорились, как им обмануть вредного препода, который любил спрашивать наизусть стихи Есенина. "Билет, - скажет, бывало, - такой-то... И ещё вспомните стихотворение "Письмо к женщине".

Вы помните, вы всё, конечно, помните,

Как я стоял, приблизившись к стене...

Прекрасные стихи, только вот написаны они были, пардон, на женских ляжках, то есть бёдрах с их внутренней стороны. Тот самый вредный препод в святая святых учениц не полез и экзаменом остался доволен, похоже, впервые в жизни найдя компромисс между своими принципами и сложностями женской психологии... и физиологии.

А я без шпаргалки читал в тот же год на концерте:

Мне осталась одна забава:

Пальцы в рот да весёлый свист...

Хорошие были вечера, тёплые, весёлые, добрые. Десять лет назад светлые головы и души друг к другу тянулись. А потом на сцене наступил сплошной КВН. Конь стальной и здесь победил коня живого.

-6-

Захожу в подъезд. Устал как собака. Грязно. Пахнет котами и одиночеством. Открываю квартиру на втором этаже. Пусто. Нет никого. Ночью я страшно поругался с женой и велел ей убираться ко всем чертям.

Десять лет назад я преподавал не только литературу, но и социологию. Читал лекции про личность, семью, общество и о том, как всё это друг с другом связано. Заодно и сам просвещался. Ещё я "читал" этику и эстетику, было такое дело. Ладно хоть до этики семейных отношений не дошло. У нас, видите ли, закрыли то отделение, куда приходили мальчики и девочки после девяти классов. Горе какое! И полетела нагрузка у филологов. Вместо 720 часов русского языка на 4 года - 72, а потом - 36 (на первом курсе). Вот и читал я социологию: "Групповая форма брака до сих пор сохранилась на Мар-киз-ских островах"... Читал-читал. Плюнул и стал проводить сочинения по социологии, если уж по литературе не судьба. И вот одна работа мне понравилась. Девочка, которая обычные зачёты мне сдавала по 8 раз, писала о том, как любила она своего отца.

Историю этого негладкого, но правильного мужика я узнал подробнее и позже не от будущей жены, а от других людей. Десять лет назад её отца, егеря, и ещё нескольких человек, спавших в лесной избушке, зарубили топором, а после сожгли.

Как можно воспитывать молодую женщину? Если только жениться. Я и женился. На той самой студентке, которая отца своего очень любила, только потеряла рано. Мой, кстати, тоже на свете не зажился.

И всё у нас лет пять шло хорошо да гладко, пока не появился однажды на столике у телевизора глянцевый журнал.

-7-

Жарю на сковородке яичницу с сухарями. Нравится мне это блюдо - хоть ты тресни. И Серёге, который очень долго был моим другом, а сейчас уже никакой не друг, яичница тоже нравилась. И, наверное, так же, как и мне, до сих пор нравится.

Десять лет тому назад он пришёл домой после службы на флоте. В первые минуты общения с ним я испытывал острую неловкость по поводу того, что единственный из компании нашей "не сходил" в армию. Первые несколько минут общения Серёга, попросту, выдавал мне в телефонную трубку уникальный монолог, в котором из нескольких десятков слов не было ни одного "нормативного". Таким странным образом друг приглашал меня сию секунду отправиться к нему в гости. С визитом я благоразумно обождал до утра.

- Одиннадцать... - бубнил Серёга, выливая на сковородку содержимое очередного яйца.

- Серёженька, вредно есть столько яиц... Холестерин... - робко заметила его мама, тётя Галя.

- А два года их вообще не есть - ещё вреднее! - бросил "Серёженька" и потянулся за двенадцатым яйцом.

Оно оказалось тухлым.

На героя-моряка обрушились родители, прочие родственники, подоспевшие к тому времени гости, даже соседи сгоревшей сейчас двухэтажки пришли посмотреть на идиота, разом лишившего семью двух-, а то и трёхмесячного яичного запаса.

Лениво отмахиваясь и отматюгиваясь от ближних и дальних, мужичок в широких штанах и тельняшке исподлобья посмотрел на меня:

- Знаешь, честно, я очень рад тебя видеть. И, правда, хорошо, что ты не попал никуда. Сиди и не дёргайся зря.

-8-

Остервенело тру губкой посуду. Ненавижу это занятие! Что угодно: пол мыть, ковры трясти, пылесосить... Только не ковыряться в своих и чужих объедках!

"Аристократ хренов!" - ругаю сам себя вполголоса. Но вспоминаю, из-за чего мы поругались с женой, и продолжаю своё невесёлое занятие. Всего-то и дел, что поднять трубку, позвонить... Нет, она девочка гордая, современная. Как собачонка побитая, конечно, ко мне не кинется и даже, может быть, пошлёт поначалу куда-нибудь. Но в том, что после звонка рано или поздно последует примирение, я не сомневаюсь. И так же не сомневаюсь в том, что звонить ей не стану.

Десять лет назад очень рано пришла зима. В середине октября выпал снег, который продержался до начала апреля. И подруга моя выходила эти полгода в стареньком тёмно-синем пальто, приталенном и с широким капюшоном, за который я прозвал её "монашком". Каждый вечер я провожал её в общежитие. Когда я делал это первый раз, выставив наши отношения на всеобщее обозрение (шила в мешке не утаишь), весь женский коллектив бывшего купеческого дома смотрел в окна, как я целовал её на углу в щёку и долго смотрел вслед, а она осторожно, словно танцуя партию Лебеди, уходила от меня скользкому тротуару и приближалась к непрерывно открывающимся и закрывающимся дверям.

Сейчас она ходит в дублёнке, когда снег, в кожаной куртке, когда беспутица, в пиджаке, тоже кожаном, когда тепло. Долго и нудно говорит о том, что обувь лучше покупать в магазине, а не на рынке. И время от времени, когда после второй смены, усталый и надломленный, я прихожу домой, заводит речь о машине. Вчера вечером она сказала мне, что сдала на права. Перед сном я посоветовал ей вспомнить об обязанностях. Она не поняла. Тогда и прозвучало роковое: "Убирайся к чёрту!"

Вас смущает то, что я выставил жену из дому посреди ночи? Так ей есть куда пойти - к маме. А у меня мамы-то нет. Не в кладовку же мне идти? Кладовка та расположена в унылом казённом сарае, тоже на втором этаже. Туда ведёт шаткая деревянная скрипучая лестница, напоминающая корабельный трап. До того, как на пустыре за городом выросла одинокая шлакоблочная трёхэтажка, здесь было совхозное капустное поле. А до капустного поля, говорят, энкавэдэшники постреливали здесь зэков из лагеря, что щерился колючками на соседней окраине города. Может быть, это всего лишь байки, но тёмной осенью эта самая трёхэтажка, если смотреть на неё издалека, с объездной дороги, напоминает замок Франкенштейна. А сарайка казённая скрипит от ветра рядом, что твой Летучий Голландец. Так и стоят рядом - Голландец и Франкенштейн.

-9-

Достаю из холодильника бутылку водки, напитка, который не переводится в нашем хозяйстве и выступает эквивалентом валюты, бывающей, оказывается, жидкой.

Десять лет назад я бросил пить. Поехал в другой город, пришёл к врачу и сказал, что хочу вылечиться. До этого продержался несколько суток "без допинга". Драка за мою жизнь оказалась, в противовес расхожему утверждению, страшнее, чем ожидание драки. Об таких случаях сейчас много пишут и говорят, так что не буду повторять свои да чужие мысли.

С тех пор мне нет-нет, да и приснится, как я выпиваю полный двухсотграммовый гранёный стакан холодной водки и закусываю его свежепросольным огурцом. Нет... Меня не трясёт, не карает, как иного персонажа из очередной доброй телеюморески, разговевшегося абстинента. Просто впервые за десять лет на душе становится спокойно и тепло. Судьбы человечества уж больше не волнуют меня, я хочу спать, ложусь, закрываю глаза... И десятки забытых мною образов и видений, пока ещё не страшных, жестоких и злых, а таких, которые на трезвую голову понять невозможно, печальных, тихих, неземных, ничему не учащих и никуда не ведущих, грезятся мне. А потом я засыпаю. Засыпаю во сне...

... Тиша Распутин, капитан милиции, отдыхающий в заслуженном, после Кавказа, годовом отпуске, поднял вверх глаза, обомлел от неожиданности и выронил дрова.

- Т-твою мать! - выдавил он из себя и потянулся за мобильным телефоном.

Молодой мужик из соседнего подъезда раскачивался на верёвке, прикреплённой к дверному косяку кладовки номер шесть.

Десять лет назад на том же месте и так же раскачивался его отец.

52.15.63.145