Кони тонут под Парижем

I

 

По Екатерининской улице, машины гудели и ползли вниз, а вверх – не ползли. Милое дело. Одностороннее. Люди – не машины, и двигались в обе стороны. Без гудков, мимо тихого сквера со стыдной капсулой в земле, мимо булочной и странного здания – то ли банка, то ли суда, где по утрам водили хороводы дети, собирая деньги, чтобы им купили рояль. Мимо офицерского дома, с зимним садом за стеклом и пальмой.

 

Миша, с гарнитурой в ухе, без которой вообще не жил, шагал среди людей. "Пусть, – решил он однажды, – лучше думают, что сам с собой разговариваю, чем в коробочки шептать какие-то, к тому же – руки свободны". В свободе рук Миша был крайне заинтересован. Он днями шатался с цифровой камерой, снимая окружающее, монтировал отснятое кое-как и топил в сети. Свои опыты он называл: "просто. в ожидании поезда" и даже отыскал какие-то средства и привлек не очень стойких, но товарищей со своими сценариями.

 

— ... тебе говорю! – орал Миша товарищу в небо и размахивал руками, - Что – сам? Нет, я, как раз прочел. Кони конями, само собой, но дело не в этом. Добавь романтики... а? ...нет – этого не надо. Мушкетерства, только псевдо. Смысл, какой – никто не умер, понимаешь?! Просто шел бой, а эти четверо свинтили под завтрак и пули. Да, куда глаза глядят, но лучше в Америку, посмотри там, она уже открыта вроде была... правда сегодня все вокруг Франции вертится. Но у нас же – живой финал.

 

 

Миша отключил телефон и вытащил гарнитуру из уха. День шел к полудню. А Миша шагал по улице, дважды ядовитой от зелени и выхлопных атак. И хитрые каштаны целили прямо в голову. Где-то в конце отравленной, говорили, раньше было море. Миша направлялся к Палычу, в – зимний. Зачем? Об этом, все, что возможно, уже рассказал один петербуржский игрок, испугавшись света в прошлом тысячелетии. А повторять не стоит, иначе сбудется.

 

Он прошел музей, про который все время, забывал чего именно это музей. Хотя и крутился около постоянно. Особенно часто бывал в кафе, в музейном подвальчике. Круглый год, кроме, разве, зимы, в экспозиционный дворик выставляли столики. Да и зимой, можно было наблюдать разудалых и юных, пьющих на пирамиде французских ядер. Они что-то пели, смеялись, а из ртов шел пар. И плевали они на войны, и в душу им, и – так.

 

Машины, вдруг, взвыли разом и встали мертво. Каштаны перестали палить колючими шарами. Вскрикнула чайка и поперхнулась. Снизу улицы, против движения и всех правил, эскортом мчала белая в синие и красные полосы машина дорожной инспекции, с маяками и сигналами. За эскортом подул ветер с северной стороны и погнал вверх какую-то газету, желтую, просохшую от дождей, потом внезапно стих, и показалась – карета. Кто ехал в карете – было не видно. А, кто бы ни ехал, хоть – никого. Лошади! Вот, что поразило Мишу. Очень похожих лошадей изображают дети, когда рисуют цирк, добавляя животным ноги и всаживая им в морды какую-то пушистую гадость.

 

Полная, и без самого этого слова – тишина обрушилась на улицу. Асфальт пошел трещинами и в них же исчез. От такой тишины чувство из детства, когда тебе, пока спишь, на голову натягивают одеяло и будят. Через секунду понимаешь – надо сдернуть одеяло, но саму эту секунду помнишь еще долго. Правда в детстве и не такое бывает. Случается и похуже.

 

Когда карета поравнялась с Мишей, он впервые увидел, что событие может обогнать газетный лист. И не только обогнать, но и намотать на колесо. Еще он увидел, что кучер, как и положено, пьян, и закусывает чизбургером. В нетрезвом кучере Миша, разглядел знакомого актера из театра юного зрителя, что в пионерском дворце. Он попытался рассмотреть, кто же все-таки внутри, но окошко сильно запотело, а кричать женским голосом "Ты, свинья, себя в зеркало видел?!" мог кто угодно.

Миша стал замечать, что вокруг все будто меняется. Опустилась мохнатая, серая туча и все дома стали двухэтажными. Из булочной, превратившейся в кондитерскую, вышли под руку две молодые барышни. Обе без телефонов, одна – с веером. А стайка матросов с непокрытыми головами несла куда-то шпалу. Один из них посмотрел на Мишу и вывел в воздухе пальцем: "Эх, Миша, веселей! Камера, ведь, не якорь". Точно шпалой разбуженный, Миша дернулся, но пока включал цифровое наказание, туча ушла, и снова взвыли машины.

 

Как жалка полноприводная мечта после запотевшего окошка кареты. Все и всех в одну секунду забрала с собой туча. Кроме Палыча, тот стоял в парадной форме, с кортиком на бедре и махал Мише свободными руками. И щурился на солнце.

 

 

II

 

Палыч в офицерском доме смотрел за зимним садом. С Мишей он познакомился, как и принято, случайно. Тот с камерой что-то высматривал через стекло, вышел Палыч, узнать, в чем дело. Разговорились. Сошлись на том, что с пальмы гораздо проще спрыгнуть, чем слезть, и что, мол, пудрят мозги нашему брату, морочат голову.

 

Сад был наполовину искусственным, и времени у Палыча оставалось в достатке. Меж пластмассовой флоры он создавал уют. Сдвинул тяжелые фикусы углом, притащил отрез красной ковровой дорожки – постелил ковер. На ковер поставил низенький столик, потертое кресло, а у стены, свободной от фикусов, кусок зрительского ряда в четыре места.

 

— К часовне пошла, видал? – важно сообщил Палыч, снимая кортик.

— Кто пошла? – расстроенный Миша, тоже сдавал оружие, вытащил шею из петли ремешка и повесил камеру на пальму.

— Ты, чего, газет не читаешь? Это ж был приезд императрицы. Реконструкция, понятное дело. Это дело надо отметить, " smoke on the water *", как говориться.

 

Из-под какого-то папоротника, вроде настоящего, Палыч извлек бутылку и картонную коробку с рюмками. На столе появился прозрачный кувшин с угольным фильтром, полный воды. И две раковины мидий, которые Палыч выдавал за пепельницы. Выпили. Палыч наливал рюмки до краев и рассказывал истории об императорских семьях. В сотый раз он поведал, что сам отставной офицер, вертолетчик, служил во флоте, намекнул на горячие точки. У него была густая рыжая копна и картофельный нос. И огромные ручищи. Когда Палыч наполнял рюмки под очередной тост, то он сначала брал пустую рюмку и долго ее рассматривал. Она, в лапах вертолетчика в запасе, казалась тонкой и юной, почти девочкой. Так, что поначалу, Мише было даже неудобно как-то и пить, но потом он перестал обращать на это внимание. Изредка звонил телефон, а один раз пришло сообщение: "все выяснил. америка была открыта", на которое Миша ответил: "умоляю. никому".

 

Время уже готовилось к тайне, откуда же на самом деле берется вторая, и Миша, в офицерском парадном кителе со звездами, кортиком рисовал на фикусной кадке древний иероглиф – "х **". Мидии рвало окурками. Палыч слушал музыку в телефоне.

 

— Странный ты мужик, Палыч, а потому – хороший. Тебя, как зовут-то? – изображая силу и ясность мысли, промямлил Миша, когда вторая уже родилась и тайна осталась неоткрытой. – Слушай, а кто там внутри ехал? В карете.

— Зовут меня – Евгений Павлович До. А в карете, Мишаня, ехала императрица, говорил же. Катюша Малых, в ТЮЗе служит, а когда-то любила меня или я ее. Называла Валь...

— До? Так может того, " come on baby, light my fire ***" – подумал, что пошутил Миша.

— ... тером. Мне от секса один рок-н-ролл и остался. А на наркотики денег нет, да, наверное, уже и не будет. Вот музыка, - Палыч сделал громче телефон, - Море... кони...

— Это – Морриконе, Евгений Павлович! Что ты паришь?!

— Именно – Париж, Миша. Именно! – Палыч наполнил девочек и одну протянул Мише, - Ходишь ты впустую, вокруг да около, снимаешь, черт знает что, а глаза?! А триумф арки? В глаза смотреть надо, а не в мыльницу твою. Смотри в глаза мне.

 

Миша выпил и посмотрел в глаза До. И почувствовал, что трезвеет. Ничего он в них не увидел, кроме красной сетки и шаха. В глазах был объявленный шах. Палыч, с бурым налетом по щекам, от Мишиного взгляда побледнел. Шах был вечным. Он попробовал отвести глаза, убрать взгляд, но не смог, а только скосил и зацепился за пальму. Пока Палыч соображал, что за фрукт растет на тропическом пластике, серый, прямоугольный и с красным огоньком, бурый окрас вернулся на прежнее место.

 

— Снял, все-таки! Ну, что – живой финал, нашел, да? Профессионал, сука. – Палыч говорил тихо, но слова выходили, будто не изо рта, а из горла, сипло, как будто оно было пробито и с трубкой, - Да, это финал. Но живой! Вот, что бывает, когда тебя вовремя не грохнут, и ты сядешь в этот гребаный вертолет. Прячешься в джунглях, но ждешь, что придет однажды вот такой, ожидающий поезда, и без дублей – сразу.

 

Совершенно трезвый Миша, пройдя по Палыча скосу к пальме, начал было объяснять, что камера все это время работала случайно, что он совсем забыл о ней и включал, чтобы снять карету, и матросов, и не успел. Но Палыч уже спал. Миша укрыл его кителем и вышел на улицу.

 

По Екатерининской улице, машины гудели и ползли вниз, а вверх – не ползли. Миша вспомнил, что и камеру, и телефон оставил в зимнем саду, но возвращаться не стал. Он поглядел по сторонам и пошел вверх, к часовне. Возле музея, на пирамиде ядер сидела пара девочек. Обе глотали джин-тоник из бутылок и тихо пели "... со святыми упокой", точно попадая в ноты.

________________________

 

* – закуска градус крадет (англ.)

** – полцарства за банан (кит.)

*** – уходя, гасите свет (англ.)

 

 

 

 

 

3.135.246.193