Два предмета, завернутые в холст

Сидели мы вечером с Максимом и в нарды играли. Максим, по своему обыкновению, курил, я, по своему обыкновению, выигрывала. Было тихо и спокойно: тихо горел и потрескивал камин, звучала спокойная музыка, мы с Максимом молчали — между нами протянулась прозрачная, но плотная нить любви и гармонии.

Тут — стук в дверь. И громогласный такой, скажу вам, стук.

Максим пошел открывать. Я чуть задержалась, слегка изумляясь, что визитер не воспользовался дверным звонком. Чего стучать, когда нажать на кнопку можно? Не в деревне живем…

Из прихожей послышались громкие голоса. Я вышла в холл.

Их было трое. Одна из них — наша старая приятельница, актриса и певица, Светка Котельникова. Пьяная. В хлам.

— Привет, — она повисла у меня на шее. — Вы еще не знаете, кого я к вам привела! Это наша история!

Прогибаясь под тяжестью Светки, я посмотрела на нашу историю. Она состояла из двух человек — полной женщины лет сорока двух, напоминающей Крупскую в юности, и высокого красавца со светлыми набриолиненными волосами. Красавец напоминал гомосексуалиста.

Максим пытался помочь еле державшейся на ногах даме снять пальто, молодой человек пытался раздеться сам, но не очень успешно, поскольку, по-видимому, пили они все втроем, вместе и долго.

— Наташа! — Светка каким-то незаметным движением отстранила меня и рухнула на пол. — Наташа, ты только посмотри на них! Что ты на это скажешь?

Что я могла сказать? Когда на пол по очереди попАдали и Крупская, и красавец, мы с Максимом молча переглянулись, словно по команде, перетащили всех троих в комнату, рассадили по креслам и диванам.

Я предложила чаю.

— Какой чай в такую ночь? — возмущенно проговорила Крупская. — Только водка!

— Что за ночь? — тихо поинтересовалась я у Светки.

Она поглядела на меня своими огромными глазами:

— Ну ты даешь… Это же наша история.

— Это я уже слышала.

— Слышала, да не поняла! — Светка вытянула вперед руку и указала на даму, которая бесцеремонно развалилась в кресле. Даже не развалилась, а расплылась по нему, напоминая старинный разноцветный коврик. — Это же Роза Рогова! Художница века! Как же ты не знаешь?

— Рогова? — отозвался Максим. — Я знаком с вашей живописью. Насколько я помню, вы предпочитаете обнаженную женскую натуру?

— Предпочитаю, — Рогова извлекла из рукава блузки веер, манерно раскрыла его и стала обмахиваться, прикрыв глаза.

Я промолчала. Почему-то в этот «особенный» вечер мне не очень хотелось говорить. Да и с творчеством Розы Роговой я знакома, к стыду своему, не была. Может, из-за того, что меня, в отличие от Максима, больше интересовала мужская натура.

Я перевела взгляд на блондина. Он сидел на поручне кресла, в котором все больше и больше расплывалась художница века, раскачивался и смотрел в неопределенном направлении. Он был, несомненно, очень молод. Моложе меня. Лет двадцать, не больше. Несовершеннолетний, в американском понятии, человек. А в нашем понятии? В нашем — без понятия. Тьфу ты, черт. Хотелось спать. И в голову лезли пустые мысли.

Светка перехватила мой взгляд, тоже посмотрела на юношу.

— А это — Евгений Онегин, — она многозначительно кивнула нам с Максимом и добавила. — В образе.

Молодой человек интуитивно поднялся с поручня и поклонился.

— Он тоже — наша история? — спросила я.

Рогова открыла глаза.

— Вы что же, голубушка, с творчеством Пушкина не знакомы?

— Ладно, отвянь от нее, Роза, — заступилась за меня Котельникова. — Она, думаю, читала не меньше нашего. Драматург она. Начинающий, но подающий успехи.

— И что же, издавались? — поинтересовалась художница.

— Ставилась. В Молодежном театре, — спокойно ответила я. — «Молчание Праги» — вы не слышали? В прошлом сезоне.

— В прошлом сезоне мы с Онегиным жили в Праге. А вот о Молодежном театре я даже и не слышала. Это что-то из нового? Абсурдизм какой-нибудь? Терпеть не могу. — она снова прикрыла глаза. — Онегин, иди за водкой.

— Не хочу, — вальяжно проговорил красавец. — Роза, я устал. Поехали к тебе, в тряпочки зароемся…

— Представляете, вчера, он прокусил мне палец! — Рогова потрепала Онегина по затылку. — Мальчишка.

— Это страсть, — оправдался тот и принялся целовать ее полные руки.

Меня начинали раздражать наши гости. И Рогова, с ее надменностью в степени наглости. И Онегин, подобострастный кузнечик на плече исторически важной особы. И даже Светка, которая их привела. Хотя, конечно, нет. Светку я любила. Талантливая, добрая. Пьющая только.

— Онегин! — стряхнула Рогова кузнечика со своих исторических пальцев. — Иди за водкой.

Видно было, что бедный пушкинский герой уже не может никуда идти. Он хотел встать. Вернее, чтобы его подняли, одели, увезли, там зарыли в тряпочки, и тогда он, видимо, был готов из благодарности прокусывать пальцы всем, кто об этом попросит.

— Не хочу… — простонал пьяный юноша.

Роза открыла глаза и мрачно зыркнула на него:

— Евгений!

Тут ситуацию разрядил Максим:

— Я, конечно, не Ленский, — сказал он. — Но компанию в походе за напитками составить могу.

Онегина как подменили, он соскочил с кресла, одним прыжком переместился к стулу, на котором сидел Максим, и, по-гусарски, коротко поклонившись, радостно отчеканил:

— Я готов.

— Понятное дело, — расхохоталась Крупская-Рогова. — Вы, милочек, с Онегиным осторожнее. Он — педик!

Меня передернуло. Я не ханжа, но не люблю грубых формулировок. Хотя, конечно, богемная эстетика безгранична. Особенно, в сфере художников. Об ориентации Онегина Рогова могла бы и не говорить. Кому это интересно? Мне, например, нисколько. Это вообще неинтересно. Это грустно и немного противно.

Я поглядела вслед уходящему за водкой красавцу. Вот, человек. Кто он? Красив и молод. Возможно, глуп, а, может, и умен. Скорее, хитер. Живет в образе. Откуда этот образ? Он молод и красив, поэтому его все любят. Все. И мужчины, и женщины, и даже Рогова, предпочитающая женскую натуру. Назвался Евгением Онегиным, и живет. Его кормят, поят, ему позволяют кусать руки и целовать ноги. А он даже не знает что такое — позволять. Он привык. Он ЗНАЕТ, что его все любят. Я ухмыльнулась в мыслях. Почему это все? С чего я взяла, что все? Мне, например, он не нравился. Значит, не все…

Вот Рогова. Она вообще может любить? Обломок истории. Скала, начиненная талантом, грубой эстетикой и тягой к странным отношениям. Зачем ей, начинающей увядать, даме, этот юнец? Она тщеславна, все, что она говорит и делает — пропитано тщеславием. И Онегин — маленький кусочек этого тщеславия. Молодой, свежий, страстный. А главное — закрывающий на все глаза. Ему все равно, кто его кормит и зарывает в тряпочки. (Привязалась я к этим тряпочкам.) И поэтому стареющая некрасивая женщина может расслабиться, не думать о внешности, возрасте, поведении, и заниматься только своим творчеством. Так. Я пришла к тому, что образ нашего гостя полезен для других и трагичен для него самого. А с чего я начинала?

Мои глубокомысленные размышления прервала Роза:

— Девочка, а вы отчего такая смуглая? Загорали?

— Ноябрь… — проговорила сквозь дремоту Светка, видимо таким абстрактным путем дала понять, что нынче не позагораешь как следует.

— У меня такая кожа. Пигментация.

— Да что вы говорите! — Рогова поднялась с кресла и поплыла по воздуху, напрямую в мою сторону. — Какая интересная фактура. А волосы светлые — свои?

— Парик, — зачем-то съязвила я.

— Да, я тоже не люблю косноязычия, — ничуть не смутилась художница. — Позвольте повторить вопрос — светлый цвет волос натуральный?

— Натуральный.

— Светусик! — воскликнула Рогова, разбудив заснувшую Котельникову. — Ты погляди, какая фактура!

Она вцепилась в мою руку и стала внимательно изучать.

— Рогова, отстань от девушки, — зевнула Светка.

— Да я не пристаю, — художница привела потными пальцами по моему предплечью. — Тут фактура.

— У тебя везде фактура, — махнула рукой Светка. — Отстань от нее.

Роза послушно встала и вернулась к себе в кресло.

— Муаровая кожа, — напоследок констатировала она.

В это время послышались голоса, и в комнату вошел Максим в сопровождении Онегина.

— О! Водка! — затряслась в экзальтации Рогова. — Онегин, у вас с молодым человеком все получилось?

Онегин грустно улыбнулся и отрицательно замотал головой.

— Ну, иди, мальчик мой, я тебя утешу! — засмеялась художница, и Онегин, словно песик, сел возле ее кресла, положил голову к ней на колени, а она стала трепать его за уши.

Всем стало весело, даже мне. Мы отметили встречу. Максим пытался развлекать гостей. Рассказывал какие-то истории, анекдоты. Рогова с Онегиным оказались благодарными слушателями, радостно и открыто реагировали на все шутки, попеременно делали нам комплементы, причем Онегин все больше — Максиму, а Рогова — мне.

Светка оказалась в стороне, поэтому отрешенно смотрела в таинство занавешенного окна и слушала музыку.

— Там у вас аквариум, в передней, — внезапно проговорил Онегин. — В нем рыбок нет. Почему?

Мы с Максимом переглянулись.

— Онегин у нас известный юннат! — весело сообщила художница.

Я поглядела на юношу. Он ждал ответа на свой вопрос, и я поняла, что его очень волнует в данную секунду отсутствие рыбок в нашем аквариуме. Может, это было связано с чем-то личным.

— Вы знаете, — сказала я, — мы еще не успели их завести.

— Я знаю, каких рыбок вам нужно завести, — серьезно сообщил Онегин.

— Пираний, — Максим краем глаза скользнул по Роговой.

— Что вы, что вы, — замахал руками Онегин. — Ни в коем случае! Только рыба-фонарик!

Он замолчал, а потом добавил, растягивая слова:

— Они такие глубоководные…

— Ой, Онегин, ой не могу! — рассмеялась Рогова. — Правда, он милый? Душка!

Она поцеловала своего питомца в лоб.

Мне опять стало противно, и я выпила водки.

Тут же я почему-то представила рыбок-фонариков. Они всплыли в моем сознании, выпуская из широких ртов большие воздушные пузыри, у каждого во лбу сияла маленькая новогодняя лампочка. А самая большая из них была с головой Онегина, и, махнув небольшим хвостиком, она невзначай нырнула в самую глубину. Я поморщилась. Онегин в глубине моего сознания никак не планировался.

Тут раздался громогласный призыв Роговой:

— Внимание!

Я прервала очередную свою мысленную цепочку и поглядела на художницу. Она стояла на подлокотнике кресла, поддерживаемая раскрасневшимся Онегиным, и, подняв руку вверх, неожиданно запела:

— Костюмчик новенький, колесики со скрипом

Я на тюремную квартиру променял!

Пела она безобразно, не попадая ни на единую ноту. Тут ее поддержала Светка, стараясь перекрикивать. Котельникову было слушать приятно. Даже пьяную. Даже в контексте подобной песни.

— Максим, — кокетливо проговорила Светка. — А ты чего это гитару не берешь?

Онегин отпустил Рогову, которая незамедлительно рухнула куда-то за пределы видимости, и переместился в сторону Максима:

— А вы играете на гитаре? — подобострастно восхитился он, наклонившись к моему возлюбленному так близко, что я похолодела от напряжения.

Затем я вспомнила про несчастную Розу и, отпустив ситуацию с Онегиным на самотек, пошла поднимать историческую леди. Заглянув за кресло, я обнаружила Рогову сидящей на полу и тихо поскуливающей. Она плакала!

— Вы ушиблись? — я протянула ей руку.

— Ах, — взмахнула наклеенными ресницами та. — Я не ушиблась. Я сломалась.

Она ухватилась за мои пальцы. Я напряглась, и поняла, что поднять ее килограммы не смогу. Чтобы не причинять страдалице лишнее беспокойство, я разжала пальцы и села на пол. Рядом с ней.

— Ты, деточка, не знаешь, — всхлипывала пьяная художница. — У меня дочь такая, как ты. Может, чуть младше. Да, наверняка, младше. Ах…

— Вам плохо? — зачем-то поинтересовалась я очевидным фактом.

— Нет, бля, хорошо, — она поглядела на меня мутными глазами.

И тут я увидела перед собой несчастного, обреченного, обесточенного человека. Я увидела сорокапятилетнюю женщину, у которой когда-то, может очень давно, была сломана судьба, было много потрясений, издевательств и унизительных ситуаций. Она поняла это.

— Да… — развела руками Рогова на мое бессловесное озарение. — Так вот… Налейте мне водки, господа.

Я принесла ей водки. Она выпила и велела всем уйти. Видимо, уже плохо соображала, что вижу ее только я.

Вернувшись в компанию и оставив Розу наедине с собой, я застала Максима играющего на гитаре, Онегина, сидящего у него в ногах и Светку, поющую что-то из Визбора.

Онегин протянул руку и провел ею по ноге Максима. Тот остановился и слегка отстранил юношу этой самой ногой:

— А вот это нельзя.

— Почему? — обиженно округлил глаза Онегин.

— Слышь, Онегин! — выкрикнула Светка. — Напился — будь человеком. Тут нормальные люди живут. Я тебя к нормальным людям привела. Иди, сядь на место.

Он как-то печально посмотрел на нее, но потом послушно поднялся и сел в кресло, с которого совсем недавно неудачно взлетела Рогова. Я удивленно поняла, что в данную минуту этот красивый «фонарик» и не вспоминает про свою покровительницу. Он был так ошарашен словом «нельзя», что, казалось, слышит его впервые. Или, быть может, давно не слышал.

— Вы, ребята, не обижайтесь. — Светка курила одну за одной. — Роза действительно потрясающий человек. Но у нее сложная жизнь. И была, и есть, и, наверное, будет. Знаете, я уважаю ее. Она ведь в тюрьме сидела. В юности. За антисоветчину. Да. Потом за границей долго жила, бедствовала… Я, знаете, какой тост сегодня за нее подняла?

Светка встала:

— Я сказала: «Роза, когда ты умрешь, я приду к тебе на могилу.» Мы все когда-нибудь умрем.

— Сволочь ты, Котельникова, — раздалось из-за кресла. — Люблю тебя…

— Роза, поехали, — простонал обиженный на всех Онегин.

— Подними меня, котик мой…

Он нырнул за кресло, долго возился, наконец, поставил Рогову на ноги.

В «полете» она потеряла ресницы с одного глаза и рассадила губу.

— У вас кровь, — сказала я. — Давайте, я продезинфицирую.

— Это не смертельно. Я сама продезинфицирую. Онегин, водки.

Странно. Я смотрела на нее и не узнавала. Еще мгновение назад эта женщина представала предо мной слабым, несчастным существом. Теперь же она снова была той же надменной, тщеславной и безумной Роговой, которой явилась с самого начала.

— За жизнь! — громко сказала она и выпила.

Вскоре они ушли.

Напоследок Светка выдала тираду о том, что на историю нельзя обижаться, с ней нельзя спорить, и, главное, ее невозможно судить. Потому что ее можно только изучать.

В ту ночь Максим, уставший от шумных гостей, очень быстро уснул, а я, не смотря на выпитое, долго ворочалась и думала о том, что, наверное, Котельникова как никогда права. История. Как она создается? При жизни. И остается после смерти, перетекая в новые жизни, где понятие «после смерти» еще абсолютно абстрактно. Как для меня сейчас. Как для Максима. А для Роговой? Быть может, для нее это понятие вполне конкретно и осязаемо. Она знает прикосновение смерти, и поэтому, наперекор всему, живет искрометно, падая, и поднимаясь вновь. И Онегин знает, что такое смерть. Скорее всего, он и не рождался вовсе. Он — вымышленный герой вымышленной жизни. Образ, запечатленный поэтом. Подпруга истории. Мостик между разными течениями… Изучать… Я уже засыпала…. Как жаль, что они, наверняка, ничего не будут помнить, и вряд ли придут снова… Я бы хотела…

Разбудило утро.

Через неделю, под вечер, посыльный принес большой ящик и, ничего не сказав, удалился. Максим разрезал бечевку, приподнял крышку, и мы увидели, что в ящике лежат два предмета, завернутые в холст.

Максим осторожно достал один из них и развернул. Это был маленький переносной аквариум, в котором плескалась экзотическая рыба. Очень красивая и шустрая. На круглом боку аквариума красовалась надпись «Рыба-фонарик».

— Ты представляешь? — обернулся Максим.

— Да… — я тоже была приятно удивлена.

Максим развернул второй предмет, и присвистнул.

Картина с изображением запечатленной женской натурой. Натура была обнажена и возлежала на шелковистой зеленой травке, на фоне какого-то водоема. И натурой этой была… я. Лицо, руки, ноги… вся фигура… Как фотография. « Р. Рогова» — красовался вензель в углу полотна. Но как она это сделала? Как угадала? В тот вечер я была в брюках, в плотном свитере.

— Ты у меня просто красавица, — улыбнулся Максим и перевернул картину.

На обратной стороне значилось название «Девушка с муаровой кожей».

— Вот история, — покачал головой Максим.

— НАША история, — поправила его я, чмокнула в щеку и, окрыленная, побежала к печатной машинке писать рассказ под названием «Два предмета, завернутые в холст».

18.220.1.239