РПЖ

 

Сергею Шаргунову

 

Зимой я играл в хоккей, был маленьким и юрким и мне удавались прорывные финты к воротам противника. К началу лета в спортзале я стоял последним по росту, после девчонок и носил тридцать второй размер обуви.

Многие пацаны с нашего района как-то враз вытянулись и обогнали в росте. У меня появилась кличка — «Шпендрик».

Это было неожиданно, коварно, как удар под дых и приходилось много драться — в то жаркое время.

Надеялся только на себя и начало лета выдалось суматошное и злое.

Я приходил к вечеру домой усталый, поцарапанный, часто — расцвеченный синяками, ссадинами и серьезными ушибами.

Отец, встречая меня, поглядывал внимательно, но пока — молчал.

В моей гудящей голове появилась от отчаянья странная идея — сконструировать пулемет, который стрелял бы — желудями.

Даже название придумал: РПЖ — Ручной Пулемет Желудёвый.

Я представлял себе, как лягу у оконца под крышей нашего дома, неспешно, наверняка, прицелюсь в выпуклый лоб Коляна Естифеева, с которым у нас шли бои, а успех был — переменным. Желудь разлетится, на лбу противника мгновенно вспыхнет красная шишка, а мелкие кусочки брызнут в разные стороны. Колян вздрогнет, упадет на землю… Одним словом, чтобы не на смерть, но — обидно! А — желудей вон их — полно, до леса полчаса неторопливым шагом прогуляться! Бесплатно! Иди — собирай-запасайся, впрок! Всем хватит — и белкам, и кабанам, и людям!

Стал пропадать в библиотеке. Она была в паре остановок от нашего дома. Выходил по утреннему холодку, не спеша, чтобы к открытию прийти, к девяти — быть на месте. Тихо, дремотно, людей почти нет. Особенный запах пыли, клея и старых книжек. Хочется говорить только шёпотом.

Принципиальную схему пулемета нашел быстро, хотя в основном были цветные рисунки. Каждый узел или деталь — другого цвета. Было немного странно — красивый пулемет должен был убивать. В чем его красота? В том, чтобы — убивать врагов! Но я-то убивать не собирался! То есть, своих противников мне убивать не хотелось — ни к чему это, а достойный отпор дать — надо было. Понравилась звонкая фраза — оружие возмездия.

Вот — штык плотно вонзается в дерево и — раскачивается из стороны в сторону, хочет освободиться и — звенит, завораживает! Так в меня входило слово — возмездие.

Первое, важное открытие — заряд, выстреливающий «пулю». Он должен сообщать ей стартовое ускорение, но не должен быть мощным, а значит — пороховым. Иначе — желудь разлетится в момент выстрела, не долетит до цели.

Должна быть какая-то пружина, возможно из плотной резины, заводной механизм. Перед стрельбой — взвел, накрутил. Как в часах — потенциальная энергия преобразуется в кинетическую. Да! Стреляй, себе, насколько завода хватит! И вот тут мне — попалось:

«Анкерный механизм (анкер) — состоит из анкерного колеса, вилки и баланса (двойного маятника) — это часть часового механизма, преобразующая энергию главной (заводной) пружины в импульсы»…

То есть — ствол, подающее устройство, магазин с «патронами». Такая схема. Лента — плотная ткань, простроченная с двух сторон, в пазы вставлены желуди, и механизм выталкивает их поочередно — в ствол.

Может быть, у деда покопаться в старых железках, в гараже и там найдется ствол и всё, что мне необходимо. В крайнем случае, выручит сосед — старьевщик Семён, дом — напротив.

Семён был человеком необычным и странным. Во-первых — ничего героического в его профессии, когда идет сплошное освоение космического пространства, во-вторых, он сам, внешне похожий, на Герасима, вернувшегося после вынужденного злодейства над утопленной Муму: черен, бородат, бельмастый на правый глаз, громаден. Руки большие, зубы редкие, молока попьет и сразу — спичку в зубы, а если и говорит, иногда, то очень коротко, скорее, похоже на доброе мычание или предупредительный рык, если очень расстроится.

Родом из недалекой от областного центра, деревеньки со странным названием — Хлебари. То есть — не хлеборобы и не прихлебатели, но и — не хлеборезы!

Он собирал старые тряпки, кости, железяки, свинцовые пластины от аккумуляторов, проволоку ненужную. Принимал даже кривые, помятые гвозди, вынутые со скрежетом гвоздодёром из досок, да и просто — всё то, что дома казалось не нужным, портящим модный, «стильный» — интерьер.

Дом у него — угловой, добротный, стены двойные, а между ними — просыпан для утепления мелкой изгарью, двор был большой. Отдельно конюшня с яслями, свежим, душистым сеном и первейшее для нас чудо, смирный конёк — Соколик, на котором он выезжал для сбора «продукции» или вывозил собранное барахло, на неведомую нам «базу».

Конь почти белый, местами покрыт темными пятнами, глаза — спелой терновой ягодой, зеркально-матовые. Если всмотреться, увидишь себя, как в кривом зеркале. Мы — любовались и восторгались им, приносили хлебные горбушки с солью, чтобы потом погладить бархатный на ощупь — бок.

— Чубарая масть, — говорил довольный Семён.

Я думал, что это название от того, что грива и хвост, главное — чуб, были — темнее.

Семён молча, неторопливо обихаживал коня, что-то выговаривал ему, тот прядал ушами, будто стряхивал с них невидимое другим, но был послушным, справным, ржал под настроение и клал душистые «яблоки» где вздумается. Почему-то пахли они приятно. Возможно от сена.

Двор был пуст, свободен от всякой зелени, утрамбован многими ногами, обнесен высоким забором. В углу — навес, а под ним — разложено кучками и по принадлежности всё, что сносили сюда, за копейки на кино и мороженное. А еще — пистоны ленточные и штучные, совсем мелким детишкам — свистульки расписные, надувалки, издающие ужасные и потешные вопли из тонкой трубочки — «уйди-уйди», чудо-калейдоскоп — труба, похожая на подзорную, но с цветными стекляшками. Надо просто приложить одним концом к глазу и повращать. Ну, и прочая мелочь, по теперешним понятиям ценностей — ерунда, а тогда это были настоящие сокровища!

Они хранились в большом, фанерном чемодане, разложенные по отделениям.

Самое главное — рыболовная леска и крючки! Это всегда было «в цене».

Пацаны были основными поставщиками Семёна. Но если притаскивали с автобазы неподалеку замасленные запчасти, или удавалось им, тайком уволочь, что-то с завода гидравлических прессов — он страшно и страстно, впадая в косноязычие, выговаривал «добытчиков» и требовал снести обратно. Те, кто знал — и не пытались этим заниматься. Мог и подзатыльник Семён — «выписать» легонько и не зло.

Обидно было только в первый момент, потом, почему-то быстро проходило.

Самое примечательное, ужасное и таинственное, в наших глазах было то, что Семён был верующим! Конечно — не стучал себя в грудь кулачищем, не кричал об этом, но соседи и кому надо — знали. Спросить его самого об этом, мы боялись.

Он соблюдал четыре поста в году, посещал регулярно церковь, где был по слухам — старостой, но мне было странно после школы, такое звание слышать применительно к Семёну. Я скорее поверил бы, что он играет в народном театре тепловозо ремонтного завода «Карабаса-Барабаса» в веселой постановке «Буратино»!

Он приходил к нам в гости после Великого поста, всенощного бдения, освящения куличей в Храме. Уже в легком подпитии, был весел, странно смеялся. Громоздкий, занимал половину кухни. Валенки до колен, в самодельных галошах из автомобильных камер. Тулуп, малахай на всю вешалку. Сизый лицом от холода.

В наши края весна приходит медленно.

Было интересно, потому что вдруг начинал он страшно матерится непонятными словами. Впрочем, он всегда это делал — виртуозно! Когда пацанов поблизости не было, но слышно было далеко.

Мама угощала его холодцом с горчицей, укоряла тихими словами, мол, что же ты — из церкви и тут же — матюгаешься!

— Я, что же это — зря, что ли десятину снёс в Храм, да поклоны бил, куличи оставил батюшке, покаялся — слезьми изошёл, взопрел-избанился, спина вон — досель, не высохла?

— Ты же — верующий, Семён, а сквернословишь!

— Сегодня день такой! Я-то верующий, только не фанатик! Принимающий веру — не по вере — фанатик, а истинно верующий противоречив и склонен к ошибкам! А и покаяться вовремя — какая это — сладость! — он зажмуривался, — Да вы, разве-ж — поймете? Я вот, посля соборования — сам могу грехи отпускать, а не делаю этого, рано ещё! Как только мне — шепнут оттуда, — он показывал черным, кривым пальцем в потолок, лицо светлело, — так я и сподоблюсь! Прости, господи!

Мне становилось страшно от его убедительности, и я замирал, сидя в соседней комнате, пугался, не представляя — что там, наверху ещё, кроме атмосферы, облаков и космоса.

— Не слушайте вы его, поправляла дымчатую пуховую шаль Катя, жена Семёна, — женщина миловидная, по-своему красивая и мне было невдомёк — чем ей пришелся по душе такой — «страхолюдина»? — он же блаженный, разве не видно! — извинялась она.

— Блаженны нищие духом! Ибо они наследуют царствие небесное! Это значит, что я свою гордыню должен выкорчевать, во благо другим людям. Да, всё едино, ничё ты не поймешь, голова бабья! Айда, матушка моя, разговляться, семь недель света белого не видел!

Запах ещё долго оставался в доме — снега, прелой шерсти, овчины, дымного костра. И лёгкого перегара. Все они уживались, не противоречили друг другу и настроения не портили.

Возможно сочетание веры и такой вот — «профессии», было причиной снисходительного к нему отношения со стороны строгих надзирающих органов.

Вот на его-то «закрома» и была моя надежда создать — РПЖ.

Как-то сразу подумалось, что «ствол», я у деда точно не найду. Он должен быть достаточно длинным — от этого зависела дальность и точность стрельбы и, конечно — гладким! Не — нарезным. В этом я уже определился и, начал разбираться.

Я поговорил с Семеном, не раскрывая план и проект. Сказал, что труба нужна для телевизионной антенны на крышу, мол, та, что есть — низковатая, прием сигнала — слабый.

Он всё обещал, сулил, тянул, несколько раз уточнял «сечение», «толщину стенки», не спешил. Не спросил даже — почему я пришел с такой просьбой, а не отец.

Я купил тяжеленный учебник для ВУЗов, обложился справочниками, резину нашел качественную, пластичную и расчеты перепроверил не один раз. Всё складывалось — нормально, задерживала — труба!

Частенько забредал на двор Семёна, да всё — неудачно, то его нет, то он занят, то ещё какая-то несуразица.

Дело шло к осени. Скоро с каникул начнут возвращаться мои друганы, самое было бы замечательное — встретить Коляна во всеоружии! Прямо в лоб — очередью из желудей! Вот он падает на колени, крутится юлой в пыли… а я — смеюсь! Потом, конечно — замиримся.

У меня от предвкушения свербела кожа на лбу.

Как-то в середине августа я вновь пришел на двор Семёна. Тихо. Набрался храбрости, поднялся осторожно на крылечко и зашел в дом. Прохлада каменного дома, всюду чисто, половички-самовязы Катя крючком вынянчила, занятно, в разноцветную полоску. Ступалось неслышно, будто и не ногами, а на мягких кошачьих лапах крадешься. Много везде цветов. Нарядных, зелёных.

Сюда редко кто допускался из соседей, а уж посетители, пацаны — тем более. Даже худосочный сын Семёна — Ваня, полная противоположность отца — тихий, пришибленный тем, что отец у него — верующий, а значит и ему уже не везде можно учиться, и работать. Божий человек — в детском варианте — взирающий на всё вокруг остраненно-философски, не подозревающий о своих способностях.

Тихий, болезненный и прозрачный, беленькой свечечкой, посреди индустриальной жизни.

Может дело отца продолжит?

Окна были прикрыты плотными занавесками, царил полумрак. Толстые стены берегли прохладу. В углу теплилась лампадка возле небольшого иконостаса. Огонёк плясал неверно, колебался едва-едва, отчего выражение лика менялось, то делалось строгим, а то — теплело легкой улыбкой, словно принимало и слышало слова, обращенные к нему.

Семён высился на полу темной горой, лицом вниз, перед иконой, раскинув руки, тихо плакал, слёз не утирая, и горячо говорил вслух. И так странно и складно звучала его речь, удивляя, и являя совсем другого человека, не прежнего мычащего нетопыря и я, сначала засомневался — он ли это:

— Прости ты их — деток неразумных! В горячности, в болезнях и ересях души, не ведают, чево творят. Ложь — до небес, нелепица вселенская от непрестанной неправды и обмана от незнания о себе — ничего! Жизнь свою коверкают и коротят! Счастливы радостью безумцев, не ведающих в гордыни, и, что говорить, и как к тебе обратиться-то — Господи! Срам один лишь только! Прости ты их — Господи и меня — прости! Слаб человек, немощен от безверия и печали, потерялся среди таких же слепых, глухих и незрячих, и не знают истцы ответа, взывающие к тебе — кто же они сами, но дерзят и язьвят тебя глупостью и вопрошают, бестолковые — кто ты, Господи… Прими мои муки, и вразуми их, Господи!

Я тихонько вышел. Вернулся в ясный, белый день. По-осеннему теплый, а к закату прохладный и грустный. Где-то в самой его сердцевинке уже студёно белела зима.

Потом пошли в школу. Учеба отвлекла от бездельного созерцания и каникул. РПЖ стал казаться детской, странной причудой.

К Новому году я догнал сверстников. Мама удивлялась такому скорому взрослению, расстраивалась, что вот так — вдруг надо менять весь мой гардероб, да еще и зимние вещи, всё это — недёшево, говорила:

— Ну, что ж — поделать! Всему своё время!

Для убедительности я подрался за школой с Жекой Иванниковым, перворазрядником по вольной борьбе и — одолел!

Кличку мою — «Шпендрик», при мне вслух уже не произносили. Я — понял — что всё идёт нормально!

Семён про трубу молчал, да и я не вспоминал.

Наступило Рождество. Была сильная вьюга. Она страшно выла разными голосами, мело несколько дней. В школу мы не ходили.

Мама напекла пирожков. Я решил написать пьесу про революционеров, ходил по дому с блокнотом и карандашом, чтобы сразу записать «свежую» мысль. Мне ясно виделась сцена расстрела большевика, в белой, исподней рубахе до колен, темными от побоев пятнами, но с гордо вскинутой головой. Вот он медленно опускается на снег, не побеждённый врагами…

Вдруг мама принесла страшную весть — Семён пропал. Сарай приоткрыт, его нигде — нет. Должно быть, поехал в деревню, да заплутал в метели, сбился с пути, сгинул и погиб в степи вместе с конём — чубарым Соколиком.

Зима была морозной и необычно снежной. Сугробы заползали на крыши. Бурная, скоротечная весна разом превратила сугробы в лужи и ручьи.

Семёна обнаружили между забором и сараем. Он сидел, прислонившись к стене, в бордовой, как спекшаяся кровь, косоворотке, руки на коленях, слегка нагнувшись вперёд. Чёрный, страшный и распухший.

Коня — не нашли. Так — рассказала мне мама.

Я на похороны не пошел — боялся поверить.

18.223.21.5