Манчжурский орех. Маленькие рассказы ни о чем

Порой наткнешься на что-то в памяти, и думаешь — надо бы записать. Но как-то все не получается. Простое объяснение — времени не хватает — тут не годится. Иной раз и время, вроде, есть, и помнишь все до подробностей, а не складывается что-то.

Почему и как наступает момент, когда без заметных усилий вдруг записываешь всю историю, и почему это не удавалось прежде — я не знаю. Можно бы это назвать вдохновением. Но это, даже если проигнорировать избыточную торжественность, ничего не объясняет. В самом деле, какого компонента не хватало?

У Пришвина

Писательство мое началось рано, неожиданно и драматично. Мне лет десять, я в начальной школе. На дом задали какое-то необычное задание из учебника. Три фразы, которые нужно было продолжить так, чтобы получился рассказ. Что-то про прогулку в лесу.

Я маюсь. Это состояние знакомо мне и сейчас. Когда необходимо сделать что-то, чего делать по какой-то причине не хочется. Я ною и прошу маму помочь. Мама лежит, возможно отдыхает, и ей неохота, а может, нездоровится. Я настаиваю, но вскоре понимаю, что мне ее не переупрямить. Да и сам чувствую, что задание-то несложное, просто прежде таких не давали. Оттолкнувшись от маминых слов: «-Ну, представь…», и зацепившись за какие-то дачные воспоминания, начинаю писать. Вот тогда впервые это пространство открылось, и я, без черновиков, не отрываясь, заполнил страничку своим корявым почерком. Пространство закрылось, и я с облегчением отставил тетрадь, даже не перечитав написанное.

Получил я ее обратно с тройкой и учительской резолюцией: «Не знаю где, но списано!». Слезы брызнули, конечно, не из-за тройки — от острой обиды за мои старания.

Мама не поленилась пойти в школу, чувствуя себя свидетелем творящейся несправедливости. Учительница уверяла ее, что «читала это, кажется, у Пришвина».

Теперь я понимаю, что это был успех. О Пришвине я тогда и понятия не имел. Да и теперь он для меня скорее пометка (Пришв.) из учебника, нежели реальный «внутренний» собеседник, а то и оппонент, какими стали для меня многие другие авторы. Мама какое-то время хранила ту тетрадь, но потом она потерялась. Жаль.

Манчжурский орех

Было это давно, и я уже не все помню. Чуть не полкило этих орехов лежали у нас довольно долго. Если вы не знаете, что это — объясню. Представьте грецкий орех, который вдруг стал стройным и поджарым. В еду он не годится, расколоть его почти невозможно, да и от расколотого толку мало. Он не полый, а сплошной, изрезанный тонкими извилистыми ходами, внутри которых располагается съедобная мякоть, на вкус такая же, как у грецкого ореха. Они и на самом деле родственники.

Зато распиленный поперек, орех обнаруживает тонкого рисунка ажурный срез твердой, почти не требующей полировки породы, каждый раз неповторимого рисунка.

Из тонких, аккуратно напиленных «ломтиков» делались ожерелья и даже пояса. Это было модно. А еще из цельного ореха можно было сделать перстень. Помню себя, уже зажимающим орех тисками. Отпилил меньше трети поперек — «горбушка» отпала крышечкой, обнаружив переплетение внутренних ходов, в виде причудливых, где овальных, где в виде латинской, где русской С, а где и крестообразных прорезей. Сбоку я просверлил отверстие, чтобы можно было надеть на палец.

Девушка, которой перстень был назначен в подарок, достойна другого, отдельного рассказа, хотя не знаю, удастся ли. Знаком я был с нею года три, что в двадцать очень много. И отношения наши к тому моменту дошли до точки, в которой я потерял к ней интерес, но еще не понимал этого. Хотя где-то внутри чувствовал. Это вообще часто со мной бывает — я гораздо лучше чувствую, чем понимаю.

А у девушки моей этот процесс шел совсем по-другому. И я это тоже чувствовал, хотя тоже не очень понимал.

Возился я с перстеньком не более получаса. Расширив отверстие так, чтобы входил мой мизинец, я разгладил его, срез отшлифовал и после заполировал кусочком мякоти того же ореха. Больше ничего не понадобилось. Самым сложным-то оказалось аккуратно, разного размера круглыми напильниками, увеличить отверстие для пальца, ничего не повредив. Ободком кольца стал выступ, пояском окаймлявший орех. Он получился изящным и тонким. То ли плавная эта линия, то ли что другое, но как-то потихоньку, в моей, не полностью загруженной работой голове, образ той девушки, стал вытесняться иным. Под конец работы я уже явственно чувствовал, что вещь просится другой. Та другая была однокурсницей. Вроде просто подруга. Знаком я с нею был и дольше, и больше, но дело-то было не в этом. Это скорее мешало… Понял, что отдам ей. Могу сделать еще — легко подумал я. Орехов было много.

Сейчас у нас двое взрослых сыновей. Перстенек подошел ей, как влитой, и очень нравился. Но носила она его недолго. В компании друзей, оживленная и разгоряченная, шутя ткнула меня кулаком и, попав в пряжку ремня, очень удивилась, когда хрупкий перстенек развалился.

Если мне не изменяет память, невинность она потеряла в ту же ночь…

Склеить тонкую вещицу мне не удалось. Я много раз пытался сделать другой, перевел на это почти все орехи. То не выпиливалось достаточного размера отверстие, и перстенек получался каким-то детским, то срез выходил скучным и невыразительным, то все целиком выглядело нескладно. И ладно бы не смог сделать похожее — не получилось вообще ничего.

А я до сих пор не устаю удивляться, как судьба наша оказывается сплетенной из каких-то мелких, и, казалось бы, разнородных и несовместимых составляющих, как гнездо какого-нибудь мелкого ткачика.

Метаморфоза

Примерно в те же времена я как-то неожиданно влюбился в свою коллегу. Причем влюбился, как в юности, когда это чувство столь самодостаточно и совершенно, что не требуется ничего — ни разговоров, ни прикосновений. Только ее присутствие. Даже смотреть на нее впрямую было трудно — как на солнце. Приходилось немного скашивать глаза.

Она была очень хороша. И мне в ней нравилось все. И вкрадчивые, слегка томные интонации голоса, и манера одеватся несколько вне моды, в безупречно выглаженные блузки светлых тонов, которая в другой раздражала бы.

Все бы шло так и дальше (и как-нибудь тихо закончилось), но однажды я, кажется даже неожиданно для себя, что-то сказал ей о своих чувствах.

Она ничуть не было ни смущена, разве что, польщена немного. (Знаете, что такое «царственно»? Это, когда почести воспринимаются как должное. Нет и речи о благодарности за них. Это подданные должны благодарить за счастье…)

Именно так, снисходительно и царственно она стала разъяснять мне невозможность (чего?), почему-то апеллируя к разнице в возрасте. Ей, действительно, было года на четыре больше моих тогдашних тридцати. Для женщин это самый расцвет, и они даже позволяют себе пококетничать возрастом. А вот я был смущен, и слушал ее не очень внимательно (поскольку прекрасно знал и о возрасте, и о ее спокойном и счастливом браке), когда вдруг понял, что наблюдаю нечто необычное. От уголков ее глаз в стороны лучиками потянулись, постепенно углубляясь, морщинки. Кожа щек как-то подвяла, скулы и подбородок стали немного пергаментными, а из-за выреза блузки появились очень мелкие красноватые, как бы воспаленные точки, и стали быстро распространяться вверх, очерчивая линию шеи.

От этого зрелища у меня самого побежали мурашки. Почему-то по животу.

Больше я никаких романтических чувств по ее поводу не испытывал, хотя и хуже относиться не стал.

Никакой мистики в том преображении, я, в общем-то, не вижу. Романтическая любовь хороша издалека. Я и не приближался, да не стремился ничего разглядывать. Вдобавок я немного близорук. Но впечатление от метаморфозы было сильным, и осталось, как видите, надолго.

Года два назад я случайно встретил ее на улице. Поговорили. Она все так же хороша. Ей около шестидесяти.

Надежная вещь

Давным-давно, (еще Брежнев не помер) решили мы в своей, с большим трудом вымененной квартире, кухню обставить.

(Поскольку это лишь необходимая преамбула, историю покупки мебели излагаю скороговоркой и помещаю в скобках.

В те времена, кто не в курсе, простую полочку из струганной сосны купить было невозможно, но некоторые совершенно невообразимые вещи, вроде белого спального гарнитура в стиле Людовика приблизительно шестнадцатого, почему-то арабской работы — пожалуйста. Вот и я добрался до магазина заграничной мебели — таких на Москву было штук пять — увидел гарнитур чешский, отделанный шпоном горного дуба, — и влюбился.

А жили мы небогато. Сумма в 1380 р., которую помню, как видите до сих пор, была огромной. Не знаю, с какой нынешней и сравнить. Нуля два, наверное, нужно прибавить, и то… Это не строгий экономический пересчет, но жизненный.

Однако, собрали, одолжили, и купили. Чтобы как-то уменьшить давящую сумму, с перепугу продали Натальиной подруге стол со стульями, решив, что пока обойдемся старыми. Наталья до сих пор жалеет. Иногда навещает.

Добавлю, покупка оказалась удачной. Больше 25 лет, но и в новые времена смотрится достойно. На этом скобку и закрываем).

Роскошную мойку нержавеющей стали, с двумя чашами, маленькой и большой, мне предстояло установить самостоятельно. И я стал разворачивать красивые пакеты. Должен пояснить, что на большинстве тогдашних кухонь раковины соединялись с канализацией чугунными изогнутыми трубами, крашеными черным печным лаком. А тут легкая пластмассовая конструкция, хрупкостью и сочленениями серебристых полусфер и цилиндров, напоминавшая мне модель космического корабля «Восток», что свисала с потолка в комнате у сына. Я понимал, что долго эта красота не продержится, но мысль о том, что же я в таком случае буду делать, от себя отогнал, чтоб заранее не огорчаться… Лишь одна деталь внушала мне надежную в ней уверенность — сверкавшая полировкой и хромом латунная труба, что соединяла это хрупкое великолепие с зевом канализации.

Прошло лет десять, и авария произошла. Вода хлынула из подстолья Наталье на ноги. Я обреченно полез под раковину, разгребая сложенные там банки и тряпки. И что же? Латунную красоту напрочь проела мыльная вода, а космические сочленения — как ни в чем ни бывало. Между прочим, до сих пор.

3.133.159.224