Скворцы

Скворцы прилетели.

Они опять прыгали по черным грядкам и по вытаявшему лужку у самой тропинки. Искали что-то в прошлогодней траве, прыгали на тоненьких ножках, поглядывали черными озорными глазами, кажется, даже переговаривались, взлетали и садились на ветки черемухи у искривленного забора.

Черемуха была совсем старая. Иногда она даже скрипела по ночам от ветра, а ее ветви царапали наше окно.

Дед давно хотел спилить их, но жалел почему- то: подойдет с пилой , постоит, повернется и пойдет обратно.

- Не могу. Живая она. И скворешня там висит. Жалко,- говорил.

А тогда я все ждала, когда же скворцы заметят наш деревянный домик, скворечник, еще вчера сделанный дедом из ровненьких досочек, принесенных с работы. Дед приколотил его на длинную жердь, вынес в огород и повесил прямо под ветками черемухи.

Скворечник закачался в синем небе рядом с голыми еще ветками, и небо за ним показалось мне еще чище и бесконечнее, чем всегда, и наверное, еще теплее, потому что с крыш на черную тающую землю летела веселая весенняя и золотая от солнца вода.

- Весна,- радостно говорил дед, входя ко мне после работы. – Земля пробуждается. Вот уж и скворцы скоро прилетят.

А скворечник получился хороший, даже очень хороший. И пахло от него смолой и черемухой, что я даже приподнялась с кровати, чтобы рассмотреть его поближе, потрогать, погладить по еще шероховатой поверхности.

- Лежи, лежи,- дед укрыл меня еще одним одеялом. – Выздоровеешь, будешь скворцов смотреть. И кормить хлебными крошками. ... Скворечник он долго провисит. Скворцы каждую весну будут прилетать, ты увидишь.

И они, действительно, прилетали. Каждую весну. Мне даже казалось, что одни и те же, потому что уверенно садились на жердочку перед черным кружком, заглядывали вовнутрь, точно проверяли, все ли в порядке, весело переглядывались и прятались внутри.

И снились они мне всегда именно такими, какими я увидела их в первый раз. Озорные, веселые, с хитринкой, всегда юные, всегда быстрые и всегда пахнущие весной.

Ведь без них начиналась война. Мир шел в атаку, захлебываясь собственным криком, падал, изъеденный рикошетом, но тут же вставал, совершенно новый, еще более озлобленный газетными новостями, забастовками, лозунгами, митингами бритоголовых юнцов на площади, новыми законами и поправками.

Мир вставал в атаку, навстречу беде и боли, спотыкаясь об убитых, охрипший от воплей «За Родину!». Оседал где- то в грязной и липкой жиже, что не поднять автомата, исчезал и таял- совсем зыбкий, прозрачный от утреннего тумана- навсегда.

Потому что весной, как только сползал серый и колючий снег с полей, прилетали скворцы. Самые первые, черные, востроносые, смелые- что им мелькнувший где- то в придорожних кустах грязно- рыжий хвост лисы- самые быстрые, потому что беззаботные, потому что веселые, потому что честные, ведь скворцы никогда не обманут: они точно знают, что наступила весна.

***

- И чего ты приперся на эту родину?

Допиваю пятый или уже шестой коньяк, потому что перед этим было пиво и , кажется, водка у кого- то в квартире, даже пробую прикурить сама, но Сальва услужливо подносит спичку или зажигалку, или даже свечу, одинокую, тонконогую, стоящую посередине столика, как будто разделяя нас.

Как всегда, когда делили. На Европу и на Азию. На Утонченность и на Злость.

На холодную Балтику и на жаркий, душный океан.

- И чего приперся, а? Родину любишь, хоть она уродина?

И смеюсь, давлюсь дымом. Смотрю, как вытягивается и бледнеет Сальвино лицо.

А ведь я же никогда не любила коньяк, и не пила принципиально, только водку, и только в русском ресторане « Жар- птица», и только хорошую, дорогую, и только с друзьями.

- У меня сын тут родился!

Сальва пробует переставить стаканы.Спотыкается о мой взгляд- прячет руки, кладет локти на скатерть.

- Иваном что ли назвал?

- Нет, Эмилем.

- У-у, красиво.. Поэтично даже. Но лучше б Ванькой,- опять смеюсь.

- Ты ж всегда Александром хотела..

- Но сын- то не от меня, а? – прищурюсь, будто от яркого света. – Не мой сынишка. Чужой.

- Не надо, старое теребить,- накрывает мою ладонь своей рукой- у него чуть подрагивают пальцы.

- Конечно, не надо. Надо все с чистой страницы начинать. Без биографий старых. Без общих знакомств...

Опять курю,и пепельница набита окурками, как ссохшимися червями. И тошно.

- Ты напилась просто, Маш! Ты всегда умела чертовски быстро напиться. Слишком быстро.

- Правда? – и зачем- то смотрю ему прямо в глаза. Прямо в их темень, в омут, в отчаянье, в боль. – Я думала, ты погиб там.

- Маш!- он выдыхает прямо в губы.

- Лучше б погиб..,- говорю хрипло. – Лучше б погиб...

И отодвигая стул, иду к выходу, быстро и , кажется, почти бегу, чтобы, пряча пылающее лицо в складках плаща, плакать.

Долго и навзрыд, причитая, скуля, точно от удара.

Как давно- давно, в детстве, когда прилетели скворцы.

Моя кровать стояла рядом с окном, и я с самого утра, отодвинув край занавески, смотрела на серое, затянутое тучами, небо, на голые ветки деревьев в саду, на наш искривленный забор у сарая, на мальчишек , гоняющих мяч в переулке. И на скворечник. На веселых черных скворцов, прыгающих по траве, по огороду, по веткам.

Иногда мне казалось, что они тоже видят меня в окне. И тогда я, тайком от бабушки, тихонько накидывала вязаную жилетку , засовывала ноги в большие дедовы галоши и - незаметно в сени, чтобы посмотреть на них поближе. И даже успевала бросить им хлебные крошки, приготовленные для курей.

Они сбивались в стайку, подлетали ближе, совсем не боясь, но тогда из летней кухни уже бежала бабушка, на ходу поправляя сбившийся платок:

- Машка! Вот негодница! А ну в постель! Цо за дзивчина? Больная же...

И я юркала в дом.

А однажды, скворечник упал.

Наверное, дед слабо прикрепил его к жерди, поэтому от сильного ветра скворечник качнулся, жердь выгнулась и вместе со птичьим домиком упала на землю.

- Бабушка! – крикнула , приподнимаясь в кровати.

Прислушиваясь к тишине, отыскала свой вязаный жилет и в одних тапочках выскочила во двор.

Холодный весенний ветер рванул на мне ночную сорочку, голые ноги, но я, шлепая по воде прямо в тапочках, почти не чувствовала холода.

Скворечник лежал на земле, на едва пробившейся траве, прикрытый сломанной веткой черемухи.

Пустой и страшный. Скворцов не было. Только тонкая, почти прозрачная, в пятнышках, скорлупа от яичек...

***

И где- то в прошлой жизни Сальва протянул руку и пожал мою, крепко и нежно, как в день первого знакомства. Когда я только- только пришла к ним в класс и стояла на пороге, в дверях, с каким- то кособоким портфелем в руках.

- Идем,- он почти выдернул меня из толпы школьников после уроков. – Я покажу тебе город.

И мы пошли в осень. В ее золотистые улицы, парки, площади, дома. Смотрели в небо, шуршали листьями, сидели на скамейках, ели мороженое.

А потом он сказал:

- А хочешь, подарю тебе площадь? Вот эту, самую главную. Вон с той звездой.

А мне никто и никогда не дарил площадей и звезд. Никогда и нигде, и я даже удивилась своему желанию иметь и площадь, и звезду, и город, и наступающие сумерки, и даже край месяца в темнеющем небе.

Никогда и нигде....

Однажды, чтоб навсегда.

Случайно, нет, просто обычно. Это , кажется, был уже июль или, может быть, август.

Но листья желтели. И черная вода в реке отражала желтую луну в ночном небе.

И мне просто необходимо было догнать его на перроне и крикнуть:

- Сальва, не уезжай!

Но я стояла и молчала. Будто ждала весны. И скворцов.

Это как ждать встречи, которая вот- вот состоится. И часы на башне пробьют полночь.

- А почему твой поезд уходит так поздно?

- Это московский. Скорый.

- Значит, утром Москва?

- Москва.

И по- чеховски повторяю всю ночь одно и тоже:

- В Москву! В Москву!

А было, как нигде: чужая дверь, прихожая.

И я снимаю перчатки, пальто. А он сидел в комнате и не двигался, только потом, когда подошла, присела на корточки, положила голову на колени, проговорил хрипло, как чужой:

- Я уезжаю, Машка!

И где- то далеко отсюда, там, у телефона, меня ждали. И я не могла никого предать- слишком много виртуозности в верности- это как пощечина - музыка, ноты, клавесин, Моцарт по утрам в распахнутое окно.

Мне просто было надо, чтоб был Моцарт и чтоб прохладой по телу скользили губы, чтоб , закрыв глаза, не застонать, а только ощутить, как сердце вываливается из груди на пол, стучит и бьется на ковре у самых ног, и я боюсь, чтоб не наступили, однажды.

***

А потом был просто мир. День, созданный Богом для всех и для никого.

Когда отец вырывал страницы из Библии и делал самокрутки. И в комнате пахло вишней или смородиной, или вообще перегаром, который никогда не выветривался, а так и скользил из комнаты в комнату, укладываясь на пыльных полках,на столах,на стульях,на секции.

А я сидела нога за ногу перед телевизором и , зажав уши, смотрела « Девять с пловиной недель». Потому что было нельзя и потому что первый раз показывали по телевизору.

А потом Сальва вел меня на пляж, и мы купались до позднего вечера, пили дешевенькое вино из бумажных пакетов и до одури целовались под перевернутой лодкой.

Он все рассматривал меня в этой искусственной темноте, поворачивал то к свету, то к себе, всматривался в глаза и , зажмурясь , шептал:

- У, вiдьма! Как у Гоголя.

Хотя не читал ни Гоголя, ни вообще журналов и газет, он только мастерил что- то в отцовской мастерской с утра до вечера, пропуская уроки и классные часы, стругал, пилил, гладил.

- Как папа Карло!- смеялась.

А ужинали мы апельсинами.

Его мама работала в магазине и , возвращаясь домой после смены, всегда приносила нам по оранжевому колобку.

- Ты бледненькая такая,- говорила, гладя меня по руке. – Может, малокровие?

- Вiдьма она, вот и бледненькая,- отсмеивался Сальва.

И засовывал мне в рот очищенную дольку.

- Жуй!

***

И начиналась война.

И он старался не смотреть на тех двух старичков на больничной койке.

Ей взрывом оторвало обе руки, она лежала вытянутая, поверх одеяла, а старичок все суетился, пытаясь прикрыть ее, шарил по ее плечам, будто руки были, и плакал.

И так начиналась война.

По дороге, как пилигримы, мимо ристалищ и копищ, мимо Мекки и Рима.

- И какой у тебя послужной список? – спрашивали .

- Короткий, как бесмилля,- нехорошо шутил.

Мальчики любили играть в войну.

И он вспоминал Машу.

И осень.

И золотистый город.

И серое небо.

И черную воду в озерах у замка..

И рассказ отца.

Когда поднялся сильный ветер и небо вдруг затянулось черными тучами. А во дворе замка что- то заскрипело. И над пенящимися волнами озера появилось белое свечение.А над черными волнами поплыла огромная белая голова в рыцарском шлеме.

- Быть войне!- сказал отец.

И война началась. И никто так и не понял, кому она была нужна и что им всем от этой войны.

Мужчины любили воевать.

И Сальва шел с автоматом наперевес, смешной, кудрявый- я представляла его с черной курчавой бородой- бодро шагал в солдатских ботинках по пыльной дороге, а спину больно натирал тяжелый рюкзак.

- Не надо о войне так,- скажет спустя много- много лет.

Скажет, потрет поседевшие виски и вспомнит тех старичков в госпитале, вспомнит, как старик укрывал безрукую жену и плакал Вспомнит, как в плохом кино.

- Я же на родину ехал,- добавит хрипло. – Я на родину ехал. Навсегда.

- Испугался?- пьяно прищурю близорукие глаза. – Испугался.

***

И , распахнув руки, промчусь на том самом деревянном коне, сделанном Сальвой еще перед отъездом.

Распахнусь навстречу ветру . Тому, прошлому, когда было так хорошо и так беспокойно.

И юности. На двоих . Как горсть серебра.

И пуле на двоих. И крыльям в рюкзаке за спиной.

- Только ты предал меня,- оглянусь на его потемневшее лицо. – Ты уехал , Сальва!

И черные пыльные перья , рассыпанные по паркету ресторанного зала, тихонько смахнет влетевший в окно ветер. Именно тот, прошлый.

Они бесшумно слетят по ступенькам вслед за мной и растворяется в весеннем гаме уличной жизни.

А я, засунув руки в карманы, побреду следом, собирая их в мокрые ладони.

И , как всегда, я поеду на вокзал и куплю билет домой.

На родину. К старой черемухе у покосившегося забора.

Как всегда.

И приеду без сумок и без чемоданов, без денег и без обратного билета.

Запрокину голову, разглядывая в небе стаю маленьких черных птиц.

- Скворцы прилетели,- проговорю тихо.

И они опять запрыгают по черным грядкам и по вытаявшему лужку у самой тропинки. Будут искать что-то в прошлогодней траве, прыгая и поглядывая черными озорными глазами, кажется, даже переговариваясь, взлетая и садясь на ветки черемухи у искривленного забора.

И я буду рядом.

Важно шагать на тонких ножках, чистить клюв о мокрую траву и ждать, когда же дед прикрепит еще вчера сделанный скворечник....